Братья

Невзрачный человечек принес на подносе большой чайник, укрытый грелкой-куклой, две чашки, сахарницу. Поставил на стол и вышел.

– Вы разрешите? - сказал Витенберг.

– Нет уж, господин Витенберг. Разливать чай и кофе привилегия женщин. - Она легко сняла куклу с чайника. Разлила по чашкам чай. Посадила куклу обратно. - Вам положить сахар?

– Нет. Спасибо. Я пью вприкуску, как все в России.

– Я тоже, - ответила Гертруда Иоганновна. - Я прожила в России пятнадцать лет. Мой покойный муж Герой Советского Союза младший лейтенант Лужин тоже любил пить чай вприкуску, - она добавила это не печально, а с легкой грустью: мол, было и прошло.

Витенберг кивнул и прихлебнул из чашки. И она прихлебнула, с хрустом прикусив кусочек сахара. Давно она не ощущала такого спокойствия. Сейчас она может спросить о Фличе и Федоровиче, но не спросит. Она пришла просить помощи. У нее есть идея. И ни о чем постороннем говорить не будет. Вот так, господин Витенберг!

Когда она изложила ему свою идею, штандартенфюрер растерялся от неожиданности. Заключенные использовались на работах: расчистке дорог, на погрузке или разгрузке. Это дешево. Но ремонтировать гостиницу! Смелая женщина! И, надо сказать, нахальная.

– Не могу вам ответить определенно, фрау Копф. Ведь вам нужны специалисты: каменщики, плотники, штукатуры, маляры.

– Так арестуйте каменщиков, господин Витенберг! - воскликнула Гертруда Иоганновна. - Не могут же офицеры рейха питаться в коридоре!

– Браво, фрау Копф! Вы не боитесь, что я вас заберу на службу в СД?

– Мне не по душе эта работа, господин Витенберг. Каждый служит фюреру на своем месте. И я прошу вас, как офицера, помочь мне. Кроме шуток, ведь могут же среди заключенных оказаться нужные нам специалисты. - Интонацией она подчеркнула слово "нам". - И потом - много военнопленных! Я готова их кормить, если они будут работать.

– Хорошо, фрау Копф. Я подумаю.

– Спасибо. - Она поднялась. - Не буду больше отнимать у вас время.

– Вы идете домой?

– Да.

– Тогда я провожу вас. Хочу взглянуть на ресторан вашими глазами.

Они вышли на улицу. Следом два автоматчика - охрана штандартенфюрера. Гертруда Иоганновна увидела на углу Петра с собакой. Он двинулся было ей навстречу. Но остановился. И стоял, глядя на мать, которая шла в сопровождении офицера СД и двух автоматчиков. Арестовали? Сердце его замерло, а потом забилось учащенно.

А Гертруда Иоганновна, незнакомый офицер и автоматчики приближались. На губах Гертруды Иоганновны застыла улыбка.

– А вот и мой непослушный сын, господин штандартенфюрер. Петер.

Петр вскинул руку:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, - ответил офицер, рассматривая долговязого подростка.

– Я велела ему сидеть дома, а он пошел меня встречать. Ты что ж, Петер, не доверяешь службе безопасности?

Петр покраснел.

– Это не я… Это Киндер попросился гулять.

И Киндер тявкнул.

У Толика появилась собака. Всю жизнь он мечтал заиметь четвероногого друга. Родители не позволяли. Держать негде. А теперь он предоставлен самому себе. Сам все решает. Отец на фронте, а мать ни во что не вмешивается. Полдня простаивает у икон, простоволосая, в старой, еще бабушкиной, кофте, со штопаными локтями, молится.

Никогда у них в доме икон не было, никогда бога не поминали.

Иконы появились в середине зимы. В то время мать, несмотря на комендантский час, стала по вечерам уходить к соседям через два дома. Возвращалась чуть не под утро, задумчивая и какая-то отчужденная. Растапливала печь, разогревала то вчерашнюю картошку, то кашу. Масла не было. И мяса не было. Разве что Злата принесет чего-нибудь - косточки, обрезки.

– Чего ты по ночам ходишь? - спросил как-то Толик.

Мать поджала губы.

– Я в твои дела не мешаюсь, и ты в мои не мешайся, сынок. Тяжко мне. За великие грехи испытание послано, руки черные антихрист на род человеческий наложил. Смирения господь ждет. Смирения. И наступит благодать. Еще за Гришу прошу, чтобы явил милость господь, возвернул моего Гришу с войны живым.

Толик даже подумал, не тронулась ли мать умом. Больно странно говорит и глаза жалостливые, беззащитные и лицо недвижное.

Но спорить не стал. Чего спорить, если сам он не очень понял, о чем речь. Потом уж у ребятишек во дворе узнал, что у соседей через два дома старухи собираются, читают какую-то толстую книгу, шепчутся и стукают лбами об пол.

Ладно, пускай себе молится!

Собаку Толик нашел в лесу, когда поспела первая черника. В лес никто не ходил, лишь ребятишки, которые плавать умели, переплывали на ту сторону и шарили возле берега. Леса боялись. Переплыл и Толик. Стояла жара. Редкие сыроежки морщились, еще не раскрывшись. Ягоды черники отливали синевой и были кисловаты. Насушить - зимой кисель будет.

Толик леса не боялся. Это был их лес, каждая тропа хожена-перехожена, каждое дерево ладошкой тронуто. Он добрался до землянки Великих Вождей. Она была цела, хотя стены чуть осыпались и заплесневел бревенчатый потолок. Да крышка старого аккумулятора для радиоприемника стала зеленой. В землянке зимовали мыши. Всюду их следы.

Недалеко от землянки Толик и нашел собаку. Услышал не то стон, не то вздох. Сначала испугался, присел за куст. А потом выглянул и увидел серого волка, он лежал в вырытой во мху ямке. Настоящий волк. Что он делает здесь? И почему не уходит? Или не заметил, что человек рядом?

Толик понаблюдал за волком, тот не двигался. Толик хрустнул веткой. Волк поднял голову и снова опустил ее на мох.

Больной, решил Толик. И поднялся во весь рост. Спросил громко:

– Ты чего?

Волк снова поднял голову, посмотрел в его сторону. У него были круглые грустные глаза, длинная морда с черным носом, острые стоячие уши вздрагивали.

Толик понял, что не волк это, а собака. Что она здесь делает одна, в лесу? Может, бешеная?

– Ты чего? - снова спросил Толик.

Собачий хвост слабо шевельнулся, но собака не вставала, на всякий случай оскалила зубы, приподняв верхнюю губу, и заворчала. Но ворчание было жалобным.

– Больна, что ли? - Он подошел поближе.

Собака не сводила с него взгляда, но не двигалась.