Повесть о верной Аниске

Села Анна Ярославна на лавочку, ручки сложила. Семеро братиков стоят кругом, смотрят на неё, а Аниска рыбу чистит.

Оглянулась Анна Ярославна, всё ей любопытно.

— Это что за камни у печки лежат?

Аниска отвечает:

— Это жерновки.

— А зачем жерновки?

— А зерно молоть.

— А зачем молоть?

— А чтобы мука стала.

— А зачем мука?

— Хлебушко печь.

Задумалась Анна Ярославна, опять спрашивает:

— А пироги из муки?

— И пироги, и блины, и оладушки.

— Вот чудеса!

Тут братцы не выдержали.

— Ой! — сказал Ивашка и фыркнул.

Какая ты! — сказали Евлашка и Ерошка и захохотали.

— Дурочка! — пискнул Пантелеймонушка и так и залился смехом.

Анна Ярославна смеётся, Аниска смеётся, все смеются-покатываются, удержаться нельзя.

Вдруг входит в избу рябая курочка. Поклонилась, лапкой шаркнула и закудахтала.

Ивашка говорит:

— Это она сказала, что снесла яйцо.

Рябая курочка опять прокудахтала.

Евлашка говорит:

— Это она сказала, что яйцо большое.

Анна Ярославна удивилась и спрашивает:

— Откуда вы знаете, что она сказала?

Я в самую полночь, в грозу, горькую травку съел, — ответил Ивашка. — Я теперь понимаю птичий язык.

— И я травку съел, — сказал Ерошка. — И я понимаю.

А младшенький Пантелеймонушка надул щёки и пропищал:

— И я съел. Я понимаю.

Вот они побежали искать яйцо. А рябая курочка ходит вокруг и кудахчет.

— Она говорит — яйцо под сараем.

Ищут под сараем, руки землёй перемазали, нет яйца.

— Она говорит — возле колодца.

Ищут возле колодца, руки крапивой обстрекали, нет яйца А маленький Пантелеймонушка присел подле кустика травы, пошарил пальчиками и говорит:

— Вот оно — яйцо!

Тут все взялись за руки, завели вокруг Пантелеймонушки хоровод и запели:

— Отец идёт! — закричал Епишка, и все побежали встречать его, а Анна Ярославна отошла в сторону—не мешать бы встрече.

Отец даже не здоровается, такие у него новости. Он руками машет, рассказывает:

— Случилось в городе невиданное, неслыханное, небывалое. Среди бела дня пропала княжья дочка. Только что здесь была, и нет её. Пало подозренье на мамок-нянек — нет ли среди них злой колдуньи, которая опоила княжну зельем или извела наговором, так что та вмиг растаяла и исчезла. Теперь нянек-мамок бросили в яму, будут их пытать, пока не сознаются. А по всему городу глашатаи выкликают — кто найдёт княжну, тому большая награда.

Тут Аниска пристально посмотрела на Анну Ярославну, а та замигала глазами, прижала палец к губам — молчи, мол, если догадалась.

— Вот бы нам найти княжну, — говорит отец. — Получить бы награду. Я бы тогда новую лопату купил да ребятам по прянику.

Аниска опять посмотрела на Анну Ярославну, а та нахмурилась, ногой топнула — молчи!

Аниска опустила глаза, молчит, а маленький Пантелеймонушка дёргает отца за рубаху и пищит:

— У нас гостья!

Посмотрел отец, увидел Анну Ярославну. Она стоит, вся пунцовая от волнения. Платье на ней по зелёному полю золотыми травами, алая шапочка опушена соболем, на пальце перстенёк. Уж если это не княжна, так какие же они бывают.

Подошёл отец, хотел её взять за руку, домой отвести, а она упирается, кусаться вздумала.

Аниска плачет:

— Да это же Анка, моя подружка. Не трожь её!

Изловчился отец, поднял Анну Ярославну, понёс. Хорошо, что уж вечер настал, никто им на улицах не встретился, не увидел, как несёт мужик на руках княжну, а она брыкается, царапает ему лицо и верещит, как поросёнок.

Наконец она устала кричать и биться, нахмурила брови и говорит тихим голосом:

— А вот я на тебя князю-батюшке пожалуюсь. Знаешь, что он с тобой сделает?

— Не знаю, — говорит Анискин отец, а у самого мурашки по спине пробежали.

— Не знаешь? — говорит Анна Ярославна. — А вот погоди, узнаешь!

Тут ему так стало страшно, что он поскорей принёс её в замок и сдал страже, а сам убежал. Награду не стал спрашивать. И за то спасибо, что самого в яму не посадили.

Няньки-мамки, чихая и кашляя — в яме-то было сыро, — окружили Анну Ярославну, полезли целовать ей ручки и плечики, принялись расспрашивать, что же с ней приключилось Но она не пожелала рассказывать и притворилась, что хочет спать.

Глава пятая

ТРИ ЖЕНИХА

а следующее утро было воскресенье, и все пошли в Софийский собор церковную службу слушать. И хоть собор был совсем близко, на одной площади с замком, а шли торжественным шествием. Впереди княгиня Ингегерда Олафовна, за ней дочери. А там боярыни и боярышни, и старшая нянюшка Амальфея Никитишна, и другие — всех не пересчитаешь.

Вот прошли они через площадь — а простой народ толпится, глазеет на них, — сквозь резные двери вошли в лестничную башню и стали подниматься на хоры. Простые люди молились внизу, а княжья семья с приближёнными, высоко над народом взнесённая, и в молитве с ним не смешивалась. И стены лестничной башни были расписаны не иконами, строгими ликами, чтобы люди трепетали и повиновались, а разными хорошими картинками, на которые было приятно смотреть. Тут была и охота, и всякие скоморохи, и разные птицы, и звери, и музыканты.

И была там одна картинка — гудочник водит смычком по струнам гудка. У него были такие большие круглые задумчивые глаза и пухлые губы под тонкими усиками поджаты, как у обиженного ребёнка. Анна Ярославна всегда ему улыбалась, а он смотрел на неё так печально-печально. Бедненький!

Вот княгиня со свитой поднялась на хоры, и сейчас же началась служба. Анна Ярославна сложила ручки, сделала постное лицо и приготовилась скучать. А краешком уха слышит, как толстая Амальфея Никитишна, шурша несгибающимися складками платья, бочком пробирается между боярынь к своей княжне поближе.

Амальфея Никитишна нагнулась к ней и зашептала:

— Ой, ясынька моя, вчерашний день, как тебя не было, приехали сваты.

— За кого сватать? — шепнула в ответ Анна Ярославна.

Тут княгиня Ингегерда Олафовна сердито оглянулась и зашикала. Нянюшка поспешно отодвинулась, Анна Ярославна притворилась, что вся погружена в молитву, а у самой мысли в голове так и пляшут. Сваты приехали!

Далеко-далеко внизу священники в золотых ризах кадят ладаном, читают молитвы, хор выпевает: «Услышь, господи», и простой народ с громким стуком кладёт земные поклоны, а Анна Ярославна стоит, ничего не видит, не слышит — размечталась.

«За кого сватать будут? А за кого бы мне хотелось бы? Ох, я бы пошла за гудочника. У него глазки круглые, усики тонкие. Вышла бы я за гудочника — он бы целый день на гудке гудел, а я б под то гуденье плясала бы. Ходили бы мы с ним с одной площади на другую, с Горы на Подол, с Подола на Гору. И ели бы пироги с луком, с перцем. А если пирожник опять на меня забранится, мой гудочник его по голове гудком как стукнет! Гудок в щепы, на лбу шишка Пирожник испугается и убежит и все пироги растеряет. А мы пироги подберём и угостим Аниску с братиками».

И Анна Ярославна тихонько улыбнулась своим мыслям «А может, я лучше выйду за Анискиных братиков? Пантелеймонушка ещё молоденек, я за Ивашку выйду. Он мне в самую полночь, в грозу, сорвёт горькую травку. Я её проглочу и пойму, что птицы говорят. Ворон на дубу кра-кра, селезень на пруду кря-кря, — а мне всё понятно! А потом я буду с Аниской уху варить, братиков кормить. Этому ложку, этому плошку, а маленькому Пантелеймонушке все остаточки соскребу. Ты кушай-покушай, расти-подрасти! Уж мне за Пантелеймонушку нельзя будет выйти, уж я за Ивашкой, а мы найдём ему другую раскрасавицу. Не такую красивую, как я, но тоже не плохую. А может, лучше не выходить за Ивашку? У него нос от загара лупится. Может, лучше за гудочника? Вот он как губы надул. За что его обижать?»