Пашка из Медвежьего лога

Но тут показался Копейкин, он что-то крикнул, и, словно по мановению волшебной палочки, все стихло. Мальчишки даже подались назад от. телеги и, повернувшись к конопатому пареньку, недоуменно ждали, не веря, что он отдал Буску.

Я сошел с крыльца.

- Трогай, дедушка, трогай! - послышался спокойный голос Копейкина.

Собачник не торопясь уселся на телегу, все время подозрительно поглядывая в сторону, где стоял конопатый паренек. В последний раз оглянулся на присмиревших, сбитых с толку ребят, дернул вожжи и ременным кнутом стегнул по ребрам мерина.

Телега загрохотала по мерзлой дороге. Собаки в ящике все разом завыли, Толпа стояла, все еще не веря случившемуся.

И вдруг дружный хохот, точно взрыв, потряс всю улицу: у телеги сошли с осей оба левых колеса. Она сильно наклонилась, и старик, свалившись в снег, замотал в воздухе длинными ногами.

Мальчишки торжествовали.

Едва отряхнувшись от снега, разъяренный собачник кинулся на толпу с кнутом. Ребят как не бывало - кто куда! Только Копейкин стоял на месте, будто примерзший к дороге, в расстегнутой телогрейке, в сдвинутой на затылок шапке, чуть побледневший и решительный. Старик всем своим гневом обрушился на него, размахнулся, чтобы ударить, да так и замер с высоко поднятым кнутовищем.

- Не надо, дедушка, драться, - сказал спокойно, не без лукавства подросток;

- Я тебе покажу, пескарь, как гайки отвинчивать! Думаешь, не вижу, что ты тут за атамана?!

- Ну, пускай я, - с достоинством ответил Копейкин. - Могу пойти на переговоры.

- Гайки давай, а не переговоры, разбойник!

- Выпускайте всех собак, тогда и гайки получите, а то никуда не уедете.

Старик перевел сузившиеся от гнева глаза на осмелевших мальчишек, на свою скособоченную телегу и, трезво оценив обстановку, прошипел:

- У-у-у, змееныш!..

Он долго возился над люком ящика, Наконец дверка распахнулась, и собаки, чуть не передавив друг друга, вырвались на свободу.

Ребята неистовствовали, кричали, прыгали, свистели. Они помогли старику надеть колеса, усадили его в. телегу. С каким-то удивительным безразличием к ударам кнута мерин засеменил по дороге. Свернув в переулок, старик оглянулся и угрожающе потряс в воздухе кнутовищем.

…Моя квартирная хозяйка Акимовна - добрейший человек. Она всю жизнь работала на приисках, прожила тяжелую жизнь и до старости сохранила большое трудолюбие. Я не помню ее праздной. Всегда занятая какими-то хлопотами, вечно беспокойная, она находила время заботиться обо мне, и это всегда трогало меня.

- Что же вы так долго не приходили обедать? Щи перепрели, - упрекнула она.

- Виноват, Акимовна! На улице задержался. Собачник поймал соседского Жулика, а ребята не захотели отдать.

- Жулика! - всплеснула руками старушка. - А что же вы смотрели? Табаку бы ему в нос, живодеру! Сроду в поселке собак не ловили, а нынче, вишь, заготпушнина учредила собачника; житья не стало собакам. Ну и что же?

- Смотрел я на ребят, знакомился. Копейкин у них за главного. Чей он сын, не знаете?

- Копейкин?.. Отродясь фамилии такой не слыхивала. Видать, не здешний. Звать-то его как?

- Не знаю, шустрый такой паренек.

- Они, милый, на шкоду все шустрые. Чего учудить - занимать не пойдут, - ответила Акимовна не без гордости. - Наша улица издавна в славе ребятами и без Копейкина. Выдумают же такую фамилию! Обличия какого из себя?.

- Конопатый мальчишка.

- Конопатый?.. Ума не приложу, чей он. Конопатых у нас на улице нет, -твердо заявила старушка.

ГОЛУБАЯ ТРЯПОЧКА

Уже все было готово к нашему отлету: упаковано снаряжение, продукты, инструменты, личные вещи, но ледяной аэродром на реке, где нас с Василием Николаевичем должны были высадить, затопила наледь, и теперь там невозможно было посадить самолет. Обещали подыскать другую площадку, а это не так просто, и я с ужасом думаю, как бы нам надолго не задержаться в поселке.

Давно меня гнетет тоска по тайге. Она приходит сразу, как только появляются первые признаки весны. Они во всем: и в мягком хрусте снега под ногами, и в сдержанном молчании птиц, и в синеве неба, и даже в шуме леса. Как-то вдруг, без ветра, заволнуется он, зашумит и замрет, точно обескураженный чем-то. Вот тогда-то и становится невмоготу беспечная жизнь в четырехстенной избе. Хочется встретиться с бурей, со зверем, с верстами, с бесконечными верстами непознанного пути. Потянет к вольным, близким сердцу просторам с хвойным воздухом, с лопнувшими почками берез, с птичьим криком и затяжными весенними закатами.

Сегодня резко похолодало. На окнах мороз выгравировал замысловатые узоры. С неприветливого серого неба падают невесомые пушинки снега. Они копятся на остывшей земле, сглаживая шероховатую поверхность белизною. Опять зима.

Так нередко бывает после теплых, по-настоящему весенних дней: ударит нежданно трескучий мороз, завоет пурга - это зима, собрав остатки сил, напоминает о своем грозном могуществе. Не очень-то радует такая погода.

После обеда ко мне зашел Василий Николаевич, мрачный, как грозовая туча. Ему-то, всю жизнь проведшему в тайге и привыкшему в это предвесеннее время уже находиться где-то далеко от поселений, особенно не по душе наша задержка.

Мы долго молчим. Я бесцельно гляжу в окно. Василий Николаевич лениво набивает трубку табаком.

- Когда же полетим? - вырывается у него. Я ничего нового сказать не могу и молчу.

- Собакам и то надоело ждать. Утром зашел проведать Бойку и Кучума, они не ласкаются, в глаза не смотрят, будто я виноват, - рассказывает он.

- Хватит, Василий, тут и без твоих разговоров тошно. Еще немного потерпи, найдут новую площадку на реке, часа не задержимся - улетим.

В комнату вошла хозяйка с кипящим самоваром.

- К вам дедушка пришел, войти стесняется, может, сами выйдете? -сказала она мне, заваривая чай.

- Кто он? - спросил я.

- Тутошный, дело у него к вам какое-то.

В сенях стоял дородный старик, приземистый, на вид лет шестидесяти. Одет он был по-зимнему. Дубленый полушубок, изрядно поношенный, но без единой латки, туго перевязан кумачовым кушаком. На ногах лосевые унты, в двух местах аккуратно перехваченные ремешками. На голове старика глубоко сидела заснеженная самодельная барашковая ушанка. Она обрамляла сверху и с боков приветливое, коричневое от ветра лицо, опушенное снизу окладистой бородою.

Он посмотрел на меня со странной детской растерянностью.

- У нас промежду промышленников слушок прошел, будто вы охотой занимаетесь, - начал он крутым баском, переступая от неловкости с ноги на ногу. - Вот я и прибежал из зимовья, что в Медвежьем логу: может, поедете до меня - дюже коза пошла.

- Вы что ж, охотник? - спросил я, обрадовавшись столь приятному гостю.

- Балуюсь, - замялся он и, откашлявшись, вдруг осмелел. - С детства маюсь этой забавой. Еще махонький был - на выстрел бегал, как собачонка, так и затянуло. Должно, до смерти!

Секунд пять, не больше, ему хватило на то, чтобы осмотреть меня и Василия Николаевича, и с его лица исчезла растерянность. Затем, немного отогревшись, он уселся на краешек табуретки, сбросил на пол шапку-ушанку, меховые рукавицы и стал сдирать с бороды прилипшие сосульки. А сам нет-нет да и окинет пытливым взглядом комнату.

Громко хлопнула наружная ставня.

- Опять завьюжило, - сказал Василий Николаевич, искоса поглядывая на старика.

- По козам самый раз!

- Да вы раздевайтесь, - предложил я.

- Благодарю. Ежели уважите приехать, то я побегу. А коза, не сбрехать бы, вон как пошла - табунами, к хребту жмется; должно, ее со степи волки турнули.

Василий Николаевич так и засиял, так и заерзал на стуле.

- Да раздевайтесь же, договориться надо, где это и куда ехать, - сказал он.

- Спасибо, а ехать недалече, за реку. - И дед, осмелев, привычным движением рук сдернул кушак, сбросил на пол полушубок. - Я ведь колхозный смолокур, с детства в тайге пропадаю. Там, видно, и доживать буду. Так уж приезжайте, два-три ложка прогоним и с охотой будем.