Свободный и раб

Летняя гроза никак не кончалась, и гром, на некоторое время отдалившийся, вновь приблизился, продолжая свою пляску вокруг фьорда. В хижине было совсем темно, лишь слабо алели угли в костре, и мальчиков так и подмывало подбросить в него хворосту, чтобы от света пламени хоть немножко повеселело на душе. Но кто мог знать, сколько еще продлится непогода, топливо нужно было беречь, и они лишь изредка, когда становилось совсем невтерпеж, кидали в костер то сухой сучок, то обломок сосновой ветки.

Но вот сквозь крышу и западную стену, в которую бил ветер, стала просачиваться вода. Мальчики перетащили свои тростниковые подстилки в другой конец хижины и подбросили в костер дров. Оба они зябли и кутались в свои парусиновые одеяла, но это не спасало их от пронизывающего холода.

Время от времени, в минуты затишья, в костре слышалось мягкое «пуфф» — и затем легкое шипение. Это падали в огонь капли дождя, просочившиеся сквозь крышу. Но опасности, что костер из-за этого потухнет, не было. Крыша оказалась надежнее, чем они смели надеяться.

Вначале, когда ветер только задул, Угля охватил страх. Он понимал, что если кто-нибудь из них небрежно затянул хоть один узел, когда они, сооружая крышу, привязывали пучки тростника к жердям, то под напором ветра крыша прорвется. И стоит ей прорваться в одном месте, как вся она, а возможно, также и стены будут унесены в один миг. Но узлы выдержали. И уважение Угля к Арну возросло.

— Я замерз, — сказал Арн, стуча зубами.

Это были первые слова, произнесенные после долгого, долгого молчания.

— Я тоже, — отозвался Угль.

Оба сидели у самого костра, но та часть тела, которая была дальше от огня, оставалась холодной, как лед.

— Давай развернем парус, — сказал Арн, вставая, — и вместе в него замотаемся.

Не так-то просто было расстелить кусок, оставшийся от огромного паруса, в крохотной хижине, следя, чтобы он не попал в огонь. Но в конце концов они с этим справились и теперь сидели, тесно прижавшись друг к другу, обмотанные со всех сторон тяжелой плотной материей. Вначале ее прикосновение неприятно холодило голую кожу, но постепенно им делалось все теплее, их обнаженные тела согревали друг друга. И обоим было от этого хорошо. Они так давно не ощущали тепла живого человеческого тела, и им очень этого не хватало. Арн вдруг почувствовал в душе удивительный покой, какого он уже долго не испытывал. И в то же время в голове у него вертелась одна неотвязная мысль…

Мальчики сидели, неподвижно уставившись в огонь. Гроза опять отступила, и лишь глухие раскаты грома доносились откуда-то издалека. Дождь еще падал, но мелкий, моросящий, и ветер улегся. В хижине стало понемногу теплеть, но ни один из мальчиков и не думал скидывать с себя парусину. Время от времени кто-нибудь из них высвобождал руку и подбрасывал в огонь сухую ветку — не для тепла, а для света. Ни Угль, ни Арн не представляли себе, сколько они уже так просидели. Выть может, много часов.

— Ты однажды сказал… — начал было Арн, но не договорил.

— Что я сказал? — спросил Угль, повернув к нему лицо.

Они сидели так тесно, что носы их почти соприкасались.

— Ты сказал: «…за те пять лет, что я был рабом». Это было в самый первый вечер. Я еще тогда спросил тебя, не устал ли ты.

— А, помню. — Угль снова перевел взгляд на огонь.

— Как это понять?

— Что понять?

— Ну, насчет пяти лет. А до этого, пять лет назад, кем же ты был, раз ты не был рабом?

— Свободным человеком, кем же еще, — сказал Угль. Сказал спокойно, словно это само собою разумелось.

— Свободным? — У Арна странно заныло в животе. Он, конечно, ждал такого ответа, другого просто не могло быть, и, однако же, ему почему-то сделалось страшно. — Как это — свободным? — переспросил он, потому что Угль молчал.

— Так, свободным. Таким же, как ты. И жил у себя в родном селении.

— Но это значит, что…

Арн не мог подобрать нужные слова. Он хорошо знал, о чем ему хочется спросить, и втайне угадывал, что он сейчас услышит от Угля, и от этого ему становилось страшно. Он подумал о своей матери и сестре, а потом мысли его незаметно перескочили на отца и мать Угля, на его братьев и сестер…

— Да, — помедлив, ответил Угль. — Это значит, что сильнейший всегда считает, что имеет право превращать других людей в рабов только потому, что он сильнее. Что власть — это и есть право. Но это неверно. Это несправедливо.

Арну стало не по себе. Перед глазами возник его отец, сильный, могущественный, богатый. И отец Угля, такой, каким он видел его каждый день в течение многих лет. Он вдруг ощутил своей кожей прикосновение тугих мускулов Угля.

— Расскажи, — попросил он наконец. — Расскажи мне, как это было.

Глава 14

Выпростав из-под парусины одну руку, Угль подобрал длинную палку и, ковыряя ею в огне, начал рассказывать свою историю:

— Я родился в стране, что лежит к югу отсюда, по ту сторону моря. Чужеземцы, которые с нами торговали, называли ее Страной Больших Темных Лесов. Жил я в красивом, богатом селении, богаче вашего — у нас было больше золота и серебра. В остальном все было очень похоже. Только кожа у наших людей темнее, чем у вас, и волосы почти у всех черные.

Селение наше стояло в том месте, где большая, многоводная река впадает в море. Зимой там бывало очень холодно, холоднее, чем здесь, а летом — жарко. С наступлением лета все мужчины садились на корабли и отправлялись торговать разными товарами. Иногда они уплывали за море, но чаще плавали вверх по большой реке в чужие края. И к нам в селение тоже часто приплывали чужеземные купеческие корабли.

Мой отец был вождь, но-вашему хевдинг, самый могущественный человек в селении. Это он водил корабли, когда мужчины отправлялись в летнее плавание. И рабов он имел. У некоторых из них была светлая кожа и белокурые волосы, как у тебя.

И вот однажды отец заболел — по всему телу пошли нарывы, поднялся сильный жар. Когда настало время кораблям отправляться в плавание, он еще не мог подняться с постели, и им пришлось уйти без него. На летнем солнце отец начал понемногу поправляться, но был еще очень слаб.

Как-то раз выдался особенно жаркий день, и даже ночью не стало намного прохладней. Я никак не мог уснуть, ворочался с боку на бок, шкуру скинул и лежал нагишом. Дверь в доме оставили открытой, чтобы не было так душно. Если бы она была закрыта, я бы, может, ничего не услышал. А тут меня разбудил топот бегущих ног, и мне стало ясно, что случилась беда.

«Вставайте скорее! Кто-то идет!» — только и успел я крикнуть, и в то же мгновение в двери показался первый воин. Следом за ним тотчас ворвались другие. Я различал их фигуры в чуть светлевшем дверном проеме. Женщины и все дети проснулись, дом наполнился криками, шумом. Мы, дети, плакали, но, по-моему, нас никто не слышал.

Женщины, вскочив, пытались защитить детей, но нас вырывали у них и отшвыривали прочь. Взрослых женщин и молодых девушек бросали обратно на постели и насиловали. Чужеземцы совсем озверели. Они ломали и крушили все подряд. Мой отец поднялся на ноги, но Он был слишком слаб, чтобы оказать сопротивление. От удара он свалился без сознания, и его связали.

Потом нас всех погнали на корабли. А напоследок иноземные воины подожгли все дома. У меня в ушах до сих пор раздается мычание коров в горящем хлеву. Его было слышно даже на корабле.

Мы плыли много-много дней. Меня мучила морская болезнь, все время рвало. По пути нам встречались бесчисленные острова, большие и малые, и кое-где мы приставали к берегу, чтобы пополнить запасы воды и продовольствия, а иногда воины отправлялись грабить и захватывали добычу. В конце концов мы приплыли сюда. Вот с тех пор я здесь и живу.

Угль рассказывал спокойно и бесстрастно. Видно было, что для него это — дело далекого прошлого и он уже столько раз мысленно возвращался к этим событиям, что успел к ним привыкнуть. На Арна же его рассказ произвел сильное впечатление.

— А мой отец… он тоже там был? — спросил он немного погодя.