Тебе этого не понять

Мне вдруг вспомнился ковбойский фильм. Не какой-то определенный, а просто, знаешь, стандартный ковбойский фильм, в котором шериф является в трактир, чтобы арестовать какого-нибудь парня. И этот шериф невозмутимо спокоен и хладнокровен, хотя знает, что сейчас начнется пальба или потасовка. А все зрители с нетерпением ждут, как развернутся события, хотя заранее уверены, что шериф обязательно победит.

Так вот, со мной было что-то похожее. Я был совершенно уверен, что мама победит. Я просто знал это. Нутром чуял. Но понятия не имел, каким образом это произойдет.

Такие мысли проносятся в голове мгновенно, и, пока я все это думал, я следил за родителем. С ним творилось что-то страшное. На том его виске, который был виден мне с моего места, появилось заметное пятнышко, которое начало пульсировать, биться, выпячиваться и втягиваться, — я не мог оторвать от него глаз.

А потом это пятнышко поползло вдруг куда-то вверх, и я все следил за ним взглядом, пока не услышал грохот. Это опрокинулся его стул, и, только когда я это обнаружил, до меня дошло, что пятнышко поднялось вверх потому, что родитель встал со стула.

Он оперся обеими руками о стол и уставился на маму, и при этом он почему-то казался гораздо более мощным, чем обычно. О господи, до чего мне хотелось смыться, но мама-то была там, не мог же я оставить ее.

«Что ты сказала? За мной?!» — рявкнул он, хотя мог бы поберечь свои голосовые связки, потому что все остальные в пивнухе молчали.

«За тобой, Карл, — сказала мама. — Ты уже достаточно здесь насиделся. Пора тебе домой».

«Заткни фонтан, чертова баба! — взвыл он. — Убирайся отсюда прочь да мальчишку прихвати! Ты что, одурела — таскать за собой детей в кабак?!»

«Но, может быть, дети скучают по своему отцу. Вот и приходится идти туда, где отец пропадает».

Она сказала это совершенно спокойно, моя мама, и продолжала стоять, держа руки в карманах пальто. И вот тут-то он и… Он ее ударил. Всадил здоровенную зуботычину, знаешь, прямо кулаком. Что было силы.

Она полетела на пол, головой под соседний столик въехала, за ним сидели какие-то четверо. А я стою и не знаю, что делать. Я бы убить его мог в тот момент, но я все понимал, что все равно не убью. Мне хотелось броситься на него с кулаками, дубасить, пинать. Но в то же время надо было поскорее помочь маме. И я вдруг, представляешь, запутался, ну совсем ничего не соображаю, стою как дурак да еще и в рев ударился.

А кругом сразу тарарам поднялся ужасный, когда он ее саданул. Остальные, видимо, тоже сочли, что это уж хамство. Во всяком случае, многие вскочили и начали орать. Какой-то огромный битюг как гаркнет:

«Ах ты сволочь! Даму бить вздумал?» — И тут же начал стягивать с себя пиджак.

Но другой его остановил:

«Не ввязывайся, Орла, это не дама, а его жена».

Но я почти уверен, что моему родителю все-таки намяли бы бока, если бы мама как раз в это время не поднялась с пола. Тут они сразу все на нее вылупились.

Она стояла, опираясь руками о тот столик, под который свалилась от удара, и молчала. Кругом было тихо-тихо. Из уголка рта у нее сочилась кровь и сбегала вниз по подбородку. Она заметила это, достала носовой платок и вытерлась, потом облизала губы и еще раз вытерла себе рот. Посмотрела на носовой платок и, когда убедилась, что крови больше нет, повернулась лицом к родителю. А он стоит, как все равно горилла, руки свесились чуть не до самых колен.

«Ну, пошли, Карл», — сказала мама, сказала так же спокойно, как и все, что она говорила до сих пор.

Он сразу сник — из него будто воздух вышел, как из надувного матраца, когда из него пробку вытащишь. И он двинулся к выходу. Я шел за ним, а мама — самой последней. Подойдя к двери, она обернулась и посмотрела на всех этих мужиков, которые стояли и таращились на нас.

«Кое-кому из вас тоже, наверно, не мешало бы подняться да пойти по домам», — сказала она.

И мы ушли.

Не помню уж, как мы дотащились до дому, помню только, что мы поддерживали его с двух сторон. И еще хорошо помню, что никто из нас за всю дорогу ни слова не произнес.

Курт уснул прямо на диване, но, когда мы пришли, он проснулся. Родитель шлепнулся в кресло, сидел и смотрел в пространство с тупым, идиотским выражением. Мама и я тоже уселись. Так мы все и сидели, не раскрывая рта. Даже Курт понимал, что сейчас лучше помалкивать.

Потом мама подняла голову и сказала, ни на кого не глядя, просто в воздух:

«Карл, я решила с тобой развестись. Сейчас ты ложись спать, а завтра мы с тобой поговорим, когда протрезвишься. Я лягу сегодня здесь, в большой комнате. Спокойной ночи, мальчики».

Родитель так и замер, оцепенел, а Курт вскочил со стула и хотел было наговорить кучу ценных вещей, но мама его опередила.

«Нет, нет, — сказала она, — только не сейчас. Я больше не могу, Курт. Пожалуйста, уйдите все отсюда».

Родитель поднялся первым. Потом и мы с Куртом ушли. Мы с ним рта не раскрыли, придя к себе в комнату, но, когда свет погас, я услышал, как он плачет.

Сам я заревел только после того, как убедился, что он уснул».

Глава 15

«На следующее утро мама на работу не пошла. Когда мы с Куртом встали, она возилась с чем-то на кухне. Стол был уже накрыт, она приготовила нам завтрак, но впечатление было такое, что делает она это все, просто чтобы не сидеть без дела. И лицо у нее было такое странное. Как бы тебе объяснить… Ну вот, когда руки слишком долго пробудут в воде, знаешь, какой у них делается вид? Примерно такой вид был у нее. Какой-то бесцветный, растаявший. И она почти ничего не говорила. Только «доброе утро» и в этом роде.

«Ты что, заболела?» — спросил я ее, когда сел пить кофе.

«Я? Да нет, — сказала она и повернулась ко мне спиной. — То есть, может, и заболела. Да, наверно. Заболеть ведь недолго».

Я так ничего и не понял из этих ее слов, сидел, дохлебывал свой кофе и больше не пытался с ней заговаривать. А Курт, слава богу, по утрам всегда молчит как рыба.

Родитель еще спал, но об этом ты, наверно, и сам догадался. Так же как и о том, почему моя мама не пошла на работу. Разумеется, потому, что хотела поговорить с отцом, прежде чем он опять надрызгается. Я, по крайней мере, думал так, и, в общем-то, это было правильно. Но дело было не только в этом. Она просто выдохлась, понимаешь? Дошла до ручки. Заряд кончился.

Она и на второй день не пошла на работу. И на третий день тоже. Просидела дома, пока мы не разъехались с отцом. И все старела, старела прямо у нас на глазах.

Я не знаю, о чем они говорили в тот день, самый первый, когда она не пошла на работу. То есть я, разумеется, знаю, тут и пудель сообразит, но я не слышал их разговора. И я и Курт нарочно пришли домой попозже, чтобы они успели без помех все обсудить. Когда я пришел, то увидел, что мама плакала. А родитель сидел дома и был почти что трезвый, но все время молчал. Лицо у нее с одной стороны сильно распухло, у мамы. И губы тоже. Такую он ей здоровую зуботычину ухитрился влепить.

Мне, конечно, не терпелось узнать, до чего они договорились, будут они разводиться или нет. Но я не мог заставить себя спросить — при нем. И Курт тоже при нем не мог. Когда мы с Куртом утром шли в школу, я ему рассказал, что произошло накануне. И после этого мы больше совсем не разговаривали с родителем. Только уж если без этого было не обойтись. Ну там, «дай, пожалуйста, подливку» или «я пойду погуляю», а больше ничего. И он тоже к нам не обращался.

На следующий день, когда мы пришли из школы, его дома не было. И мы сели пить кофе вместе с мамой. Впрочем, нет, вру, она нам сварила какао. Вот тогда она нам все и рассказала.

Они весь день с отцом проговорили после этого происшествия в кабаке, и оба плакали, но мама больше не хотела вместе жить. Он ей обещал, что перестанет пить, но он ведь много раз давал такие обещания. А насчет того, что он ей смазал по физиономии, так он сначала отказывался, говорил, что это неправда. Не такой он человек, чтобы женщин бить, это уж извините. Но в конце концов признался, что сам это помнит, и сказал, что не будь рядом дружков-собутыльников, он бы никогда этого не сделал.