А с Алёшкой мы друзья

— Нет.

— Как же нет, если ты вон какую рыбину купил! Давай мне пятьдесят копеек.

— Говорят тебе, ни копейки не осталось.

Я опять поднёс рыбу ко рту, но Алёша вырвал её у меня из рук.

— Стой! Не надкусывай!

— Не бойся, не отравлюсь.

— Травись на здоровье, только чем-нибудь другим. Стой! Огурец тоже кусать не смей. Иди продукты отдай, пятьдесят копеек обратно заберём. Нам как раз пятьдесят копеек нужны. Понимаешь, чтобы десять рублей телеграфом перевести, надо ещё пятьдесят копеек заплатить.

Я уже давно понял, что Петухова не переспоришь. Если ему какая-нибудь мысль в голову взбредёт, всё равно выйдет, как скажет он.

Я пошёл обратно на базар и, стараясь не глядеть на рыбину, положил её на прилавок перед бабкой.

— Вот, — сказал я, — я эту рыбу даже и не надкусил. Вы её, пожалуйста, обратно заберите и отдайте мне пятьдесят копеек.

— Али не по вкусу пришлась? — нахмурившись, спросила бабка.

— Говорю, не попробовал. А только рыбина мне ваша не нужна. Мне сейчас деньги нужны.

— Глядите-ка, люди добрые, — разводя руками, зашумела бабка, обращаясь к соседям по прилавку, — купил у меня рыбу, унёс, а теперь обратно товар у него принимай! А где это сказано, чтобы товар обратно принимать? А может, он жулик, и это уже не рыба, а обыкновенная палка, обвалянная в сухарях?

— Да что вы, бабушка, — смущаясь от такого неожиданного наскока, сказал я, — разломайте её пополам, поглядите. Что я, рехнулся, что ли, чтобы палки обжаривать в сухарях?

— Ишь ты! Рыбу ему пополам ломай! А кто её, люди добрые, купит тогда у меня? Вот если у тебя претензия есть, тогда оборот дела выйдет другой. Вот ты попробуй её и, ежели она, скажем, горчит, по полному своему праву деньги обратно стребуй с меня… Только надкусанную рыбу я обратно тоже не обязанная принимать.

Я уже хотел было эту рыбу забрать, но тут как раз подошёл поезд и нас обступили пассажиры. Они были в пижамах, халатах и тапочках на босу ногу. Они бегали вдоль прилавка, заглядывали через плечи протиснувшихся вперёд, наспех щупали яблоки и нюхали малосольные огурцы.

Бабка сразу отодвинула от себя мою рыбину и стала кричать надтреснутым голосом:

— А вот рыба! А вот свежая рыба! С утра из речки, в обед из печки!

Женщина с очень толстыми накрашенными губами протиснула руку к рыбине, лежащей на прилавке. Пальцем, на котором было надето огромное кольцо, она дотронулась до хвоста и спросила:

— Сколько?

Я не успел ей ответить. Пока я сообразил, что она собирается купить уже купленную мной рыбину, её оттёрли от прилавка, и она побежала приценяться к живым курам. Передо мною оказался мужчина в соломенной шляпе, с толстым лоснящимся лицом. Он посмотрел сперва на бабкины рыбины, потом на мою. Моя была лучше, я выбрал у бабки самую красивую и большую. Мужчина быстро завернул мою рыбину в газету и достал деньги.

— Сколько тебе за этого пескаря в сухарях? — спросил он, протягивая мне рублёвую бумажку.

— Шестьдесят копеек, — быстро ответил я, — только, дяденька, у меня сдачи нет.

— Можно и без сдачи, — согласился мужчина и, протянув мне три монетки, исчез.

Увидев, как ловко я продал рыбину, бабка вдруг стала совсем не своя. Она выскочила из-за прилавка, растолкала вокруг меня народ и, когда я оказался в пустом пространстве, встала напротив меня и закричала, тыча мне в грудь пальцем:

— Эй, люди добрые! Поглядите на этого огольца! В бесстыжие его глаза поглядите, добрые люди!

Она кричала так громко, что все послушались и стали глядеть мне в глаза.

— Это ведь ни один последний купчишка в старое время себе такого нахальства не позволял. Да это кто же тебя к такому спекулянству с малых лет приучил? Полюбуйтесь, люди добрые! Купил у меня рыбку за пятьдесят копеек и тут же за шесть гривен перепродал!..

Как только я это услышал, я почувствовал, что похолодел. Я совсем забыл, что за шестьдесят копеек купил не только рыбину, но и кучку огурцов, которые сейчас лежали у меня в кармане. Я готов был провалиться сквозь землю. Но ведь это только легко сказать — провалиться. Я часто слышал, что многие готовы были это сделать, но ни разу не видел, чтобы кому-нибудь это удалось. Я знал, что стоять и ждать, пока земля разверзнется подо мной, пустая трата времени. Я растолкал людей и побежал к поезду. Бабка что-то кричала мне вслед, но я не слышал что.

Я бежал снова вдоль состава и заглядывал в окна. Я боялся, что, если не отдам своему покупателю огурцы, всю жизнь я буду краснеть, если при мне скажут это страшное слово «спекулянт».

Поезд уже тронулся, а я всё ещё бежал вдоль вагонов, обгоняя их. До конца платформы осталось уже каких-нибудь шагов пятьдесят, когда я увидел, наконец, соломенную шляпу.

— Дяденька! — задыхаясь от бега и волнения, закричал я и швырнул в окно один огурец. Он посмотрел в окно, узнал меня и помахал мне рукой. Тогда, продолжая бежать, я швырнул в окно второй огурец, и мой покупатель едва уклонился от него. Я одной рукой протягивал ему деньги, а другой показывал на них. На лице покупателя появилось недоумение.

— Ты что? — спросил он, высовываясь из окна. Обсчитал я тебя?

Но я не мог сейчас сказать ни слова. Я швырнул в окно третий огурец, но неудачно. Он сбил с моего покупателя шляпу. Лицо у него сделалось сердитым. Он погрозил мне кулаком и вдруг поступил совершенно неожиданно для меня. Он схватил со столика купленную рыбину и, размахнувшись, швырнул её под ноги мне.

Я остановился и стоял, пока за поворотом не скрылся последний вагон.

Он не понял меня, этот гражданин в соломенной, шляпе. Он решил, что я считаю себя обманутым и явился потребовать ещё денег. И теперь я уже ничего не смогу объяснить ему.

Я поднял рыбину и швырнул её в урну. В кармане у меня остался ещё один огурец. Я бросил его на землю и растоптал ногой.

Потом я отправился на почту, сразу же решив ничего обо всём этом не рассказывать Алёше. Я размышлял о том, как трудно быть спекулянтом. От кого-то я слышал, что они здорово наживаются. Но если каждый раз, чтобы заработать один рубль, надо со стыда проваливаться сквозь землю, то мне тогда и наживы не нужно никакой.

Алёша сидел на почте и сочинял те несколько слов, которые можно было написать на бланке телеграфного перевода. Я ещё раньше предложил написать так: «Страдающие по недоразумению Толя и Алёша», — но ему это не понравилось. Он сказал, что придумает попроще. Я не видел, чего он там сочинял, но писал он старательно, обдумывая каждое слово, поглядывая на потолок.

— А я думал, ты эту рыбину съел. От тебя всего можно ожидать, — сказал Алёша, взяв протянутые мной деньги, и пошёл к окошечку сдавать перевод.

Дежурный, усатый дяденька в форме связиста, должно быть, решил, что Алёша убежал из сумасшедшего дома. Я сам видел, как у него полезли на лоб глаза, когда он читал бланк нашего перевода. У меня с глазами было то же самое, как только мне, заглянув в окошечко, удалось прочесть, что он там понаписал: «Примите сей дар с совершеннейшим к вам почтением, с уверением, что вы всегда можете положиться на неизвестных вам друзей». В здравом уме ни за что такого не сочинишь. Хорошо, что нет закона, запрещающего психам пересылать деньги по телеграфу, а то я просто не знаю, чем бы всё это кончилось.

Перечитав раза три Алёшино творчество, дежурный выписал нам квитанцию, и с чувством, как сказал потом Алёша, исполненного долга мы покинули почту.

Пока мы были на станции Перегудово, дорога на Завалишино успела вырасти вдвое. Мне показалось, что она стала не короче расстояния от Ленинграда до Москвы. А вот обещанный километр от Завалишино до Клишевы оказался самым обыкновенным, состоящим не из десяти тысяч метров, а из одной.

Это потому, что с самого утра мы топали по солнцепёку, а этот километр шли лесом. Мне даже дышать легче стало, когда огромные деревья обступили нас со всех сторон.

Мы нашли две сыроежки и съели их. Не знаю, кому это пришло в голову назвать их сыроежками. Весь остаток пути мы плевались.