Октябрьские рассказы

И хотя день был ненастный, холодный, тяжелые тучи стояли над городом, но грозное его величье от этого ненастного освещения становилось еще ощутимее. Сквозили сухими ребрами полуразобранные деревянные дома, было пустынно и тихо в огородах, голые деревья стояли в пригорюнившихся садиках, люди в ватниках и даже в тулупах, несмотря на осень, катили перед собой тележки с пожитками, перебираясь дальше в город из угрожаемого района.

Иногда Глебов начинал заговаривать с Дымовым.

— Да, вот какие дела. Учиться хочешь, молодой. Вот отвоюем, учись — всю жизнь, сколько хочешь, а сейчас воевать придется, никуда не уйдешь — придется…

— Когда воевать кончим? — отвечал Дымов. — Уже два года за революцию воюем. Одного генерала кончим — другой вылезает. Сколько их там еще осталось…

— Нас больше, — Глебов крутил свои тонкие рыжие усы, — их на нас не хватит. Но повоевать придется. Держись, сынок.

В середине дня они достигли линии, которая на картах штаба внутренней обороны Петрограда значилась как первый рубеж, который должен был остановить противника. Но это знал только комиссар Глебов.

Накрапывал мелкий, как из сита, дождь. Тучи стали еще ниже. Пошли места, пересеченные небольшими оврагами, поросшими рыжими, железными травами, репейником, крапивой.

Места эти были грустные, но грустнее их было пространство, одним концом упиравшееся в мелкие серые волны, набегавшие на Турух-танные острова, и другим примыкавшее к деревне Емельяновне, за которой высились, как боевые ростры, трубы Путиловского завода.

Глебов оставил обоз и пошел выяснять обстановку. Он отсутствовал больше часа, из чего Дымов заключил, что они почти дошли до места и комиссар занимается организацией разгрузки.

Ожидая комиссара, он не сводил глаз с дыма большого пожара, совсем рядом с местом, где остановился обоз. Оттуда долетали какие-то крики, гул и треск. Комиссар вернулся и, показывая на эти вихри дыма, в которых метался миллион искр, как-то просто и даже почти весело сказал Дымову:

— Вот, брат, молодой, иди сюда, вот и повезло тебе. Ты мне говорил ночью, что на несчастной улице родился, а я тебе обещал, что ты счастливую улицу найдешь. Повезло же тебе. В кои веки Счастливую улицу нашли, а и ту сейчас жгут. Это тебе будет удача большая… Иди-ка сюда…

И весь обоз, подтянувшись, остановился перед зрелищем, которое не могло не поразить. Дымов смотрел на казавшееся несчетным скопление деревянных, изъеденных временем, покосившихся, низких домиков, сгорбленных, с серыми крыльцами, мшистыми, старыми крышами. Сейчас все это скопление нищих, унылых жилищ, со всеми пристройками и балкончиками, сараюшками и чердачками пылало так, что яркое красное пламя, вздымавшее тучи гривастого дыма, свирепствовало, как настоящая стихия, не щадя ничего и торжествуя полную победу.

Никто не тушил этот гигантский костер, никто не боролся с огнем. Никто не бегал с ведрами, никто не командовал, как его атаковать, никаких пожарных не было поблизости.

— Что же это такое? — воскликнул Дымов, втайне удивляясь, как совпадает цвет пламени, когда оно завивалось червонными волнами, с цветом увиденного им во сне золотого моря огней.

— Эта улица называлась Счастливой улицей. Почему — этого я тебе не скажу. Знаешь, как иногда называется, — от обратного. Видишь, какое тут счастье обитало. Эта улица мешает нашему артиллерийскому обстрелу. Для расчистки обстрела нужно немедленно уничтожить эту улицу, чтобы она исчезла в самый короткий срок с лица земли. Но кто же жжет ее, кто жжет! — закричал Глебов вдруг с самой гордой яростью. — Сами жгут. Рабочие жгут. Смотри…

Дымов как-то сразу увидел перед собой весь этот бедный заставский люд, собравшийся здесь. Рабочие, мелкие ремесленники, мастера на все руки, поденщики, чернорабочие, народ, похлебавший горя на своем веку.

И вот теперь они вышли со всем своим нищим скарбом, со всеми своими узелками, тряпками, корзинками, жалкой мебелью, кухонными столами, железными кроватями, самоварами, чайниками, ведрами, со всем барахлом, накопившимся за целую жизнь. Вышли с детьми и со стариками и старухами на холодную, покрытую лужами улицу под мелкий, осенний дождь.

Старухи плакали и крестились, дети бегали вдоль пожара, мужчины распоряжались уничтожением улицы. Они знали, что получат другие квартиры — в городе, подальше от этого места. Но улицу надо было уничтожить. И они помогали огню, став его союзниками, как порывы ветра, разносившие огонь и вздувавшие его до низких туч.

Из-за товарной ветки железной дороги доносились свистки маневрировавших поездов, со стороны Ли-гова ветер приносил звуки перестрелки, дым дальних пожаров подымался над Пулковом.

Дымов видел, как рабочие и красноармейцы разваливают стены, пробивают дыры в крышах, выбивают окна. Всюду плясал, ревел, гудел огонь.

Ребятишки носились между падающих балок, под искрами, летящими огненными стайками, как вспугнутые пожаром птицы. Гул человеческих голосов, прерывистый плач старух, причитанья, слова команды — все покрывал шум падающих домов и гул нового вихря огня.

Дымов стоял среди множества людей, говоривших сразу. Он слышал отдельные фразы.

— Горит-то… горит-то давно, с самого утра. Да еще вон сколько осталось. Надо спешить…

— Ждать нельзя. Надо кончать… А то он как нагрянет.

Другой голос кому-то рассказывал:

— А что, если надо, мы сами сожжем нашу улицу. Все равно мы верх возьмем и в таких хибарах жить не станем. Построим себе получше, по-настоящему построим. А потому и жжем! Подумаешь! Нашим братишкам-артиллеристам так будет сподручнее гадов белых бить…

Перед Дымовым пылала неистовым, очищающим огнем печальная Счастливая улица. Как будто огонь хотел уничтожить все до последней щепки, до последней стенки, до последней ставни, чтобы никогда больше не глядели на свет слепые окна, чтобы исчезла с лица земли вся ее нищета, вся грязь и ветошь, унижавшие трудового, рабочего человека, который с оружием в руках отстаивал свое будущее.

Рушились обгорелые балки, свертывались от жары железные крыши, падали опаленные деревца, прижимавшиеся к огненным стенам, летели обгорелые куски обоев, пакли, соломы, тряпок, кисеи, каких-то желтых бумаг.

Когда явственно доносились выстрелы со стороны Пулкова и Лигова, вся толпа поворачивала головы в ту сторону, как будто одна мысль владела этими людьми: успеть, успеть разрушить эту улицу, чтобы черный пепел ее разметать до конца. Успеем ли?

И как будто, слитые в одну волю, отвечали сами себе: успеем. Давай дружней! Больше огня! Успеем!

Обоз разгружали. Красноармейцы снимали катушки телефонного провода, переносили на палках клубки колючей проволоки, разбирали лопаты, ломы, кирки, мотыги, пилы, топоры. Рабочие стояли в очередь за шанцевым инструментом.

Все шло спокойно, уверенно, организованно. Глебов не видел, увлеченный работой, как уезжали одна за другой подводы. Но когда он распрямил спину, он увидел новое зрелище. Повсюду, куда он ни смотрел, люди уже приступили к работе. Рабочие и красноармейцы рыли окопы, забивали колья для проволочных заграждений, собирались в команды, ожидая окончания пожара.

Дымов почувствовал, как ему вдруг стало тепло, даже жарко. Он весь был охвачен непонятным волнением. Он потерял представление о времени. Он работал вместе со всеми, распределял инструмент, потом бросался в самый огонь и помогал ему, как мог. Он очнулся тогда, когда на месте Счастливой улицы лежал длинный почернелый пустырь, и на этом пустыре люди размечали, как пойдет линия окопов.

К нему подошел комиссар Глебов с высоким, костистым и широкоплечим рабочим. Дымов был уже полон возбуждения. Никакие тоскливые краски больше не имели власти над ним. Не то праздник, не то горе носилось в воздухе: но это ощущение необычного, это слияние с волей и судьбой тысяч людей давало ему какую-то удивительную уверенность, ясность и силу.