Разделить на сто

У Наташи в квартире телефон стоит на кухне. Капает вода из крана. Наташа в пижаме стоит у телефона, крутит диск. Раздаётся звонок в квартире Петрушкиных, бабушка Анастасия Мироновна встаёт с узкого диванчика, зажигает на ощупь свет, идёт в коридор, а там — поразительные дела! — Таня, уже одетая, прижимает трубку плечом к уху, показывает жестом бабушке, чтоб не беспокоилась: меня, мол, меня. Вздыхает бабушка Анастасия Мироновна с облегчением (не любит она нежданных звонков, а тут, видимо, какие-то пионерские дела, макулатура или слёт). Чего только ни придумают. Дали бы детям перед школой отдохнуть.

Юра Красицкий на цыпочках вышел из своей комнаты в родительскую спальню, подошёл к телефонному аппарату, подкрутил колёсико регулировки громкости сигнала, взглянул на настенные часы, огляделся. Всё тихо, родители за шкафом мирно дышат во сне, близнецы Дарья и Владимир сопят, смотрят скрипичные сны. Закурлыкал голубем телефон, Юра быстро снял аппарат с книжной полки, переместил на пол, насколько позволил провод, растянул закрученный спиралью шнур от трубки, добрался с ней до коридора и притворил за собой дверь в спальню.

Чёрный эбонитовый аппарат-красавец, не чета нынешним пластиковым приземистым плюгавцам (которые и аппаратами-то не назовёшь): белые буквы рядом с цифрами-дырками на диске, трубка — с воронёный маузер, голос — как у самого главного кремлёвского петуха, надрывается в прихожей коммуналки на Пушкинской улице на правом высоком берегу Брюквы. Пенсионер областного значения Пётр Макарович Приставалов в лиловых кальсонах, накинув зелёный хлопчатобумажный халат, выходит медленно, как оживший памятник, в коридор, снимает трубку, говорит значительным голосом:

— У аппарата! А? Кого? Что так рано-то? Ну ладно, ладно, сейчас позову.

Через три минуты рыжий Стасик Левченко, ещё не проснувшись толком, переминается босыми ногами в прихожей, что-то бубнит в трубку.

Общий сбор назначен в Штабе на восемь ноль-ноль.

XVI

Максим Максимович Португальский, пожилой человек, похожий на небольшого усатого и слегка седоватого жука, проживавший всё в том же пятнадцатом доме в квартире № 2, встал, как обычно, затемно, съел на кухне крутое яйцо, скорлупу выкинул в мусорное ведро, выпил чёрного чая из монументальной эмалированной кружки с изображением ромашки лекарственной и тихонько вернулся в комнату, стараясь не разбудить своего гостя, слегка похрапывающего на раскладушке.

Странную фамилию Максима Максимовича, из-за которой его порой принимали то за иностранца, а то и вовсе за какого-нибудь графа, придумал когда-то очень давно товарищ Шац, директор детского дома имени Степана Разина. Там воспитывался Максим Максимович в далёком детстве. Директор всем воспитанникам детдома, не помнящим своих настоящих фамилий, давал новые — в честь разных стран, в которых рано или поздно победит революция и установится справедливая народная власть. По мысли хитрого директора, таким образом вместо утерянных вместе с фамилиями дней рождения беспризорники вскоре смогут отмечать дни, когда в той или иной стране победит революция. Рано или поздно.

Победы революции в Португалии Максим Максимович дожидался с 1921 года, когда он в возрасте семи лет получил свою выдающуюся фамилию. Всю жизнь, с перерывом разве что на войну, он следил за событиями в этой европейской стране. Португальский уже даже отчаялся было ждать, но за четыре месяца до описываемого нами утра эта революция наконец случилась, и Максим Максимович, как раз недавно вышедший на пенсию и уволившийся с должности старшего мастера вагоноремонтного завода, решил исправить дату рождения в паспорте.

Однако не тут-то было. В паспортном столе ему вежливо, но настойчиво объяснили, что если переправить дату с первого января (именно так было написано у него в документе) на 26 апреля (когда молодые офицеры взяли в далёком Лиссабоне власть в свои твёрдые прогрессивные руки), то получится, что целых четыре месяца пенсию Максиму Максимовичу начисляли незаконно. Поэтому Португальскому настоятельно посоветовали ничего не менять. Именно тогда-то Португальский и начал писать свою Жалобу.

Покопавшись вслепую в ящике письменного стола, Максим Максимович извлёк оттуда толстую общую тетрадь в клетку в коричневом переплёте.

На раскладушке заворочался Марат Маратович Голландский, приехавший из Арбатова в гости старый друг-детдомовец, так и не дождавшийся пока победы в Нидерландах народной власти или хотя бы свержения постылой голландской монархии.

На обложке тетради, которую Максим Максимович положил на кухонный стол, печатными буквами было выведено: «ЖАЛОБА». Максим Максимович раскрыл тетрадь примерно посредине и перечитал последние две страницы.

Дело в том, что сперва Жалоба касалась только работы паспортных органов и адресована была вышестоящему паспортному начальству. Но затем, когда первый вариант Жалобы, написанный ещё не в тетради, а на отдельном листочке, был отвергнут этим самым вышестоящим начальством, Максим Максимович написал второй вариант. Его он послал ещё более вышестоящему начальству, но и это начальство ответило отпиской, переслало жалобу предыдущему вышестоящему начальству, которое прислало к Максиму Максимовичу участкового милиционера Галлиулина.

Участковый Галлиулин, человек добрый, но усталый, зашёл к Португальскому, поговорил с ним, вздохнул и посоветовал не связываться.

Тогда Максим Максимович купил за 48 копеек тетрадь, переписал в неё оба варианта Жалобы и начал дополнять эту, уже тетрадную, Жалобу новыми деталями. И чем дальше продвигалась Жалоба, тем больше Максим Максимович находил вокруг безобразий, о которых следовало написать. И чем больше безобразий находил беспокойный новоиспечённый пенсионер, тем на более высокостоящее начальство была рассчитана его Жалоба.

И вот как раз к последним числам августа он дошёл до того, что стал жаловаться на начальство, выше которого, как он думал, никого уже и нету.

Перечитав последние страницы, Португальский вздохнул и повторил громким выразительным шёпотом вслух последние слова последнего предложения: «…в том числе и в Космосе».

Тут заскрипела в комнате раскладушка, раздался кашель: проснулся старый друг Голландский. Максим Максимович быстро засунул тетрадь с Жалобой за холодильник. Из комнаты послышалось:

— Португалыч, чёрт полосатый! Что ж ты не разбудил? Клёв практически уже проспали!

XVII

— Это точно ваш лилипут с третьего этажа!

Такими словами Наташа Семёнова встретила в восемь ноль-ноль Юру и Таню у тополя, где уже минут семь взволнованно ждала она остальных оповцев, не поднимаясь в Штаб.

Юра на это ответил уклончиво, вытаскивая лестницу:

— Проверим и эту версию.

Оповцы приладили лестницу к будке и поднялись наверх. Теперь уже ясно было, что день будет солнечным. Отбрасывая длинные сине-оранжевые угловатые утренние тени, по двору ходили редкие коты и сонные люди.

Наташа Семёнова, не дав друзьям ни минуты на размышления, продолжила:

— Лилипут ваш — точно, он. Самый заметный у вас в доме — это раз. Это главное. Во-вторых, по всей стране ездил со своим цирком — и теперь ещё ездит иногда (Танька, ты сама говорила). И везде может в свободное время в детский костюм переодеться, и все его просто за мальчика примут. Он прошмыгнёт куда угодно. И главное: у него дома какие-то карты или планы, и он там что-то карандашом всё время отмечает. Я в трубу видела. И на стене висит антенна.

— Какая антенна? — одновременно спросили Таня и Юра.

— Откуда я знаю, какая? Железная такая. Наверное, от передатчика. Или это не антенна, а, может быть, вообще холодное оружие. Даже, может, отравленное. Как в том фильме, где принц и брат той тётеньки бились на шпагах, а потом все умерли, потому что шпагами поменялись. Длинное такое, острое. Ручка изолентой обмотана. Висит прямо напротив окна, на стене, на гвоздике, он его в чехол прячет. И рядом ниже план или карту вывесил — и карандашом там шурует. Я рассмотреть не смогла хорошо — увеличения у трубы не хватает. А потом он вообще штору задёрнул. Это что, не подозрительно? Встал там на табуреточку свою и задёрнул штору, а я как раз на резкость наводила.