Призраки рядом с тобой

— Сережка, что будем делать?

— Ты представляешь, как выглядит этот чемодан?

— Нет. Наверное, как все старые чемоданы.

— А если это сундук, баул, тумбочка с полками?

Мы перерыли чердак по второму разу. В запыленное окошко за нами наблюдало алое закатное солнце. Продрогший, грязный и злой. Сережка первым вернулся в мансарду, помедлив, я последовала ним. Уже в мансарде подошла к висевшему на стене мутноватому зеркалу. В нем отражался угол комнаты — выкрашенный масляной краской стол, резная полочка, лежанка, застеленная шубой из искусственного меха. Краешек шубы прикрывал металлические язычки замков… Сдернув тряпье, я увидела огромный ящик из коричневой фанеры. Мы набросились на чемодан так, будто в нем хранились сокровища всех пиратов Карибского моря. Мелькали узелки с тряпками, связки газет, а потом я увидела сундучок — ладный, окованный железными полосками, с выгнутой крышкой. С большим трудом мы водрузили находку на стол. К счастью, сундучок не был заперт, и, открыв крышку, я увидела запакованные в пожелтевшую бумагу, плотно стянутые шпагатом свертки. Ивойлов вернул меня с небес на землю:

— Барышева, пятый час. Скорее всего, нас уже ищут.

Первой мыслью было прихватить сундучок с собой, но ноша оказалась непосильной. Тогда я решила поступить так, как поступила бы на моем месте Зинаида Логинова.

— Слушай, Ивойлов, я буду до упора разбирать бумаги, а ты возвращайся домой и предупреди мою маму, она, конечно, жутко рассердится, но во всяком случае все обойдется без милиции.

Он согласился и попросил проводить его до станции, опасаясь, что неточно запомнил дорогу. Мы появились на станции вовремя — электричка на 17.00 должна была прийти с минуты на минуту. Ее бы мы немного замешкались, пришлось бы ждать еще полчаса, следующий поезд прибывал на станцию только в 17.31. Шлагбаум перекрыл проселочную дорогу, где-то вдали послышался длинный гудок… И тут в ушах отчетливо прозвучали Сережкины слова: "Не дай мне уехать на пяти часовой электричке!". Как я ухитрилась забыть об этом, ведь ценою моего беспамятства могла стать его жизнь?! Если он сядет в этот поезд, то через несколько месяцев погибнет. А электричка уже притормозила у платформы, распахнула двери, готовая принять в свое чрево ничего не подозревающего Ивойлова.

— Сергей, подожди! — Я схватила его за рукав, оттягивая от поезда. — Одну минуточку!

— Ты что, хочешь торчать здесь еще полчаса?!

Хорошо, что электрички не ждут. Пока я оттаскивала Сережку от роковой двери, она захлопнулась, и поезд, набирая ход, устремился к городу. Я ничего не стала объяснять рассвирепевшему Ивойлову опасаясь, что неосторожные слова возвратят ему память. Но что это — поезд дальнего следования? Нет… состав затормозил у перрона, двери открылись, и Сергей прыгнул в вагон. Я еще не врубилась в ситуацию красные огоньки уже растаяли в сумерках. Стрелки на светящемся циферблате показывали три минуты шестого. Рядом со мной остановился пожилой мужчина. Я спросила:

— Вы не подскажете, какая это была электричка?

— Пятичасовая.

— Как?! А минуту назад?

— На 16.52 — она опоздала, а я, увы, опоздал на оба поезда.

Я не знала, что и подумать. Почему там, под разорванным небом. Сережка сказал мне так мало? Если бы он подробнее объяснил, каким образом обычная поездка может привести к непоправимым последствиям, я бы знала, что делать. А теперь оставалось только гадать — то ли он имел в виду поезд, подкативший к платформе в пять вечера, то ли тот, что пришел чуть позже, но по расписанию значился в пятичасовой? Не знаю, спасла ли я ему жизнь или, наоборот, подтолкнула к гибели… Солнце скрылось за лесом, и темнота по-хозяйски окутывала станцию. Так ничего и не решив, я отправилась назад в Борисовку.

***

Если на улице еще можно было различить силуэты предметов, то в доме господствовал чернильный мрак. Я зажгла фонарик и долго разыскивала в кухонном буфете пачку свечей, припасенных мамой еще с лета. Потом поднялась в мансарду. Зажгла свечи и вынула из сундука первую связку бумаг. Я не представляла, как должен был выглядеть документ, но думала, что он написан от руки и имеет дореволюционную орфографию. Пока мне попадались только свертки с газетными вырезками и письмами. Распечатывая их один за другим, я просматривала первую страницу и откладывала бумаги в сторону. Вскоре весь стол оказал завален этими похожими на кирпичи стопками. А в сундучке уже проглядывало дно. Где же загадочный документ? Внимание привлек длинный, похожий на свернутую географическую карту рулон, лежавший вдоль задней стенки сундука. Разорванная второпях бечевка и упаковочная бумага упали на пол, обнажая плотные, свернутые трубкой листы. От длительного хранения они не желали разворачиваться, но я развела их в сторону прижала края ладонями.

Это был акварельный набросок, пейзаж, изображающий скалистый берег и сумрачное разорванное небо. Рисунков оказалось больше дюжины, и почти все запечатленные на них образы были мне знакомы. Карнавал уродов, утопленница, протягивающая руки к сидящим на печи ребятишкам, люди, склонившиеся над разрытой могилой, вампиры, сжимающие в объятиях свои жертвы, золото египетской гробниц утлый челн Харона и воронка Аида… Несколько листов были сплошь изрисованы изображениями стройной, худой женщины. Тонкие карандашные линии очерчивали ее фигуру, профиль, изящно изогнутую маленькую руку. Я узнала графиню Софию Вольскую. Кроме больших листов, в рулоне обнаружилось некое подобие тетрадки, сшитой из разных по формату и качеству листков. Она открылась примерно на середине, видимо, на эту страницу заглядывали чаще других. Тщательно вычерченный тушью лабиринт из четырех змей занимал ее верхнюю половину. Под символом протянулись строки, написанные четким, красивым почерком. Я с жадность потянулась к заветным словам, но… Они были написаны не по-русски!

— Виктория! Ты сошла с ума! Одна в доме, и даже дверь не заперта, — посреди мансарды стояла мама, — твое счастье, что папа на дежурстве. Я пришла домой усталая, голодная, мне вдруг звонит мальчик и сообщает — ваша дочь осталась ночевать в Борисовке! Как это понимать?!

— Мам, зря ты волнуешься, я бы приехала утром и даже успела бы в школу.

— Утром! В городе — маньяк, в деревне две трети домов пустые, ты соображаешь, что натворила?

Мама отчитывала меня довольно долго, и, улучив момент, когда ее гнев пошел на убыль, я протянула рисунки:

— Смотри, это тот самый документ, о котором тебе рассказывал дедушка.

Она внимательно рассмотрела находку. Отложила рулон:

— Довольно любопытные бумаги. На мой взгляд, это работы очень хорошего художника. Правда, судя по избранной тематике, у него была довольно сильно расшатана психика. Впрочем, таков удел большинства талантливых художников. Мама Светы Акулиничевой искусствовед, и когда-нибудь мы покажем ей эти рисунки. Но даже такая находка ничуть не оправдывает твоего поведения, Виктория.

— Самое главное — здесь, — я протянула тетрадь, — тут все написано, только непонятно, на каком языке.

— Не на английском и не на немецком. Возможно, на испанском или итальянском.

— Тогда — на итальянском. Акулиничева показывала репродукцию этой картины, под ней была подпись — неизвестный итальянский художник середины девятнадцатого века.

— Очень интересно, но мне мало что объясняет. Ты намереваешься вернуться домой? Если да — быстренько собери бумаги и загаси как следует свечи. Только пожара нам не хватало.

В электричке было тепло и уютно. Мама задремала. А я все всматривалась в каллиграфические строки, пытаясь по датам и картинкам понять, о чем идет речь. Рисунков в тетради было много. Автор дневника постоянно приходили в голову новые образы, он набрасывал их на полях, а иногда и в середине страницы, некоторые зачеркивал и продолжал вести записи. Без сомнения, я держала в руках дневник человек ставшего возлюбленным графини Вольской, человека, чья фантазия дала аду зримые черты, человека, оказавшегося моим отдаленным родственником. Но сейчас волновало другое — знает ли он, как закрыть Проход меж) мирами, оставил ли какие-нибудь подсказки на страницах своего дневника? А размеренный стук колес и мелькание редких огней усыпляло, глаза смыкались сами собой, голова клонилась набок.