Без выстрела

— А по-твоему?

Не дождавшись ответа, гневно, словно не Раменкову, а выговаривая провинившемуся школьнику, стал объяснять:

— Доверие — оно хорошо до известного предела. Заигрался ты, Степан Ильич. Нельзя так. Если на человеке было пятно, — всегда скажется. Вроде малярии: ходишь вроде бы здоровый, а потом — на тебе! Рецидив! Это, брат, понимать надо. Глубже смотреть в людей. А ты ему, мало всего прочего, — пистолет!.. Оружие! Вот и ищи-свищи!

— А ты? — почему-то усмехнулся Раменков.

— Что — я?

— Ты Лезиной — деньги. Почти на четыре «Волги». Чего не смотрел глубже?

— Ну, знаешь!.. — бухгалтер даже развел руками. — Лезина — она под влияние попала. Среда. Преступное окружение. Сколько раз Васька её туда-сюда провожал. Кто именно Ваську посылал? А ты говоришь, — я!..

— Так, — сказал Раменков. — Я. Ты прав, Новиков. Что же, пойдём к лошадям. Надо ехать да сообщать кому следует. Они… разберутся. Вроде бы должны разобраться. Во всём.

Выбравшись на трассу, он потрепал по холке измученную Ягодку и предложил спутнику:

— Ты вот что. Поезжай вперёд, — надо поскорее радировать о происшедшем. Чтобы приняли меры. Спеши, только коня не замордуй. А я потихоньку Ягодку поведу. Выходится ещё, как думаешь? — с надеждой спросил он, страстно желая, чтобы эту надежду поддержали.

Бухгалтер пожал плечами. Влезая в седло, сказал:

— Спеши не спеши, сутки уже прошли. За сутки, Степан Ильич, можно, знаешь, куда удрать? Где их теперь найдёшь? Да ведь…

— Поезжай, поезжай давай, — оборвал Раменков. — Найдут. Все дороги отсюда в одну сторону. Из тайги.

Бухгалтер тронул коня в рысь, но, скрывшись за поворотом, перевел на шаг.

— Спеши не спеши, — оборачиваясь, повторил он, словно начальник мог видеть или слышать его.

Новиков терпеть не мог ездить верхом, особенно рысью: и душу вытрясет, и неделю потом по-человечески ходить невозможно. Да ещё тот же Раменков будет смеяться. И он сказал в ту сторону, где остался Степан Ильич:

— Начудил, а другие — расхлёбывай. Ну, дела!..

Он не проехал еще и трети дороги, когда стал накрапывать дождь, — к счастью, лишь на подъезде к прииску ставший по-осеннему холодным ливнем.

Утром прибывший на вертолёте оперативник с собакой разочарованно почесал выскобленный до синевы подбородок и сказал следователю в штатском:

— Бесполезно, товарищ старший лейтенант! Не возьмёт Бурун след. Смыло. Куда к чёрту!

Начальник прииска Раменков на вопрос следователя, согласен ли он с общим мнением, что задумал кражу Подклёнов, ответил:

— Сомневаюсь.

— А какую версию можете предложить вы?

— Никакой.

— Странно, — удивился следователь. — Очень странно. У вас должны сложиться определенные суждения о ваших людях.

— Вот именно.

Бухгалтер Новиков объяснил раменковское поведение так:

— Трудно сознаваться в своих ошибках, знаете. Особенно, когда ошибки зависят от характера. Степан Ильич, по сути, безусловно хороший человек. Но как раз это и плохо, товарищ следователь. Хорошим следует быть осмотрительно. Ну, скажем, подобрал этого уголовника, можно сказать, из рук выкормил — и верно, парень три года держался. А почему срыв? Да потому, товарищ следователь, что соблазн. На тебе пистолет, на тебе кассира сопровождай! Вроде как нарочно подсовывают: бери! Ну, человек и не удержался — ведь уголовник же! Вот что следовало помнить начальнику. Конечно, и наша вина есть, что не напомнили ему. Так опять же — характер…

— А что вы можете сказать о Лезиной?

— Что я могу рассказать? В душу же не залезешь, товарищ лейтенант. Но, в общем, легкомысленна. Может, со склонностями даже. Так ведь не я сам выбираю сотрудников, присылает отдел кадров. Мое дело — бухгалтерия, учёт.

Протокол допроса он подписал охотно.

Сказал только:

— Подписать — это естественно.

Розыскная собака Бурун, как и предполагали, работать по следу отказалась. Впрочем, что могла сделать собака, если преступники располагали почти двумя сутками? Стоило ли искать их здесь, в окрестностях Площадки? Стоило ли задаваться вопросом, как они скрылись: лодкой, заранее припрятанной на берегу, попутным катером, которых немало проходит по реке, или старой охотничьей тропой? Надлежало искать там, где они находились теперь. Где, — было понятно: только не в тайге. Кого искать, — тоже никто не сомневался.

Возможно, впрочем, что сомневался всё-таки Степан Ильич Раменков.

Но, по заключению экспертов, извлеченная из черепа убитого коня пуля, при сличении с пулями, найденными в стойке навеса на берегу, где упражнялся в стрельбе Подклёнов, должна была положить конец даже сомнениям начальника.

Гнедка застрелили из раменковского «зауэра».

Часть 4. Без выстрела

Глава первая

В изложении Ивана Александровича Пряхина все эти события выглядели проще и яснее. Он пересказывал то, что услышал в милиции, а там в излишние подробности вдаваться не любят. Но факты, изложенные даже самым скупым языком, есть факты.

То ли закончив, то ли прервав рассказ, Иван Александрович остановился. Этим воспользовался Костя, чтобы сказать:

— Да, хорош мальчик. Ловок, скотина!..

— Знаешь, и она хороша. Кассирша, — брезгливо прибавил Семён, словно вступаясь за кого-то…

Люда Раменкова расцепила сомкнутые пальцы.

— Не мог, — вырвалось у неё. — Не мог он с ней…

Костя снисходительно усмехнулся, а Иван Александрович как-то безучастно согласился с Людой:

— Не мог. Лезину нашли позавчера. Случайно.

— И где же? Далеко? — оживился Костя.

— Нет, рядом. Труп был обернут подклёновским плащом и забросан валежником. Зверский удар в висок чем-то металлическим. Рукояткой пистолета, возможно. Эксперты обнаружили в ране следы оружейного масла.

Наступило долгое растерянное молчание.

— Ну, гад-дина… — выдавил, наконец, Семён, скрипнув зубами.

— Хоть бы уж из пистолета убил, зверюга, — начал Костя и сразу умолк, взглянув на девушку.

Люда сидела, уронив голову в чашечку узеньких ладоней, жалкая, словно надломившаяся. Но вот она с явным усилием выпрямилась, попыталась встретиться с ускользающими взглядами остальных, и сказала:

— Всё-таки… я не верю…

Костя пожал плечами и отвернулся. Семён сделал вид, будто разглядывает заусеницу. Только Иван Александрович выдержал её взгляд.

— Факты, Люда…

Девушка снова уронила голову: фактов было больше чем достаточно.

— У него же был плащ. В поезде, — напомнил Костя.

— Раменкова, — сказал Пряхин.

— И компас — тоже отцов, наверное. Очень похож на тот, что он привёз с фронта.

Пряхин отмахнулся.

— Не имеет значения.

Но Люда не пожелала согласиться с этим:

— Я очень виновата, Иван Александрович…

Закончить ей не позволил Семён Гостинцев. Он вдруг испугался, что Люда, начав с компаса, вспомнит что-нибудь более значительное, такое, что ляжет на неё тенью. Испугался не только за девушку, но и за себя: не хотел знать о ней ничего теневого.

— Не нужно, Люда! — сказал он. — В чём вы можете быть виноваты? Сами подумайте, какая это чепуха. Обмануться в человеке и считать себя поэтому виноватой.

— Достоевщина какая-то, — присоединился к нему Пряхин.

— Нет, виновата. В том, что не могу заставить себя поверить. Всё ещё не могу. Не могу!..

— А что же в этом плохого? — искренне удивился Семён. — Это даже хорошо — не верить в плохих людей. Ведь таких, как этот Подклёнов, знаете сколько? Один на миллион, наверное. Исключение.

Девушка убежденно, хотя и печально покачала головой:

— Пусть. Но этот один — не он.

Тут уж не выдержал горный инспектор.

— Ну, знаешь… Обоих вас с батькой твоим… одним ремнем выпороть. Никак понять не хотите, что другой так ловко милым да хорошим умеет прикинуться — дальше некуда. Некоторые живут этим. Вроде профессии у них — прикидываться-то!