Огнеглотатели

— Да.

— А шепотки воды слышал? — спросил он. — А громыхания в небе?

Я покачал головой.

— Так, может, это вздор. Только Макналти и его великое надувательство.

И как нагнется прямо к моему уху. А рукой схватил меня за плечо. Папа тоже меня держит, все остальные подошли поближе, пытаясь услышать, что там огнеглотатель толкует мальчишке, а мне казалось, что мы стоим вдвоем на причале одни-одинешеньки.

— Ты вот что, славный, — прошептал он. — Ты посмотри да послушай, как вода плещет и колокол звонит.

— Просто туман на реке, вот и звонят тревогу.

— А как в облаках громыхает, слышишь?

— Это самолет летит, мистер Макналти.

Он задержал дыхание, закрыл глаза, наклонил голову, снова вгляделся. Пододвинулся еще ближе — будто хотел, чтобы я расслышал звуки у него в голове.

— Ты послушай, какой вой и грохот стоит у меня в черепе.

— Я ничего не слышу, мистер Макналти.

— Правда? Снаружи — ничего? Тишь да гладь? Может, так оно и есть. Может, Макналти слишком много сидит в одиночестве, мой славный, ему бы рядом такого паренька, как ты. Давай помоги-ка нам еще разок, славный. Давай открой нам коробку.

— Макналти. — Это папа.

Макналти стрельнул глазами в его сторону.

— Помнишь меня? — спросил папа.

Молчание.

— Мы вместе были в Бирме, Макналти, — говорит папа. — На одном корабле возвращались.

— Я не помню, — говорит Макналти. — Помню, что днем светло, а ночью темно, а год крутится, будто колесо. — Он ткнул мешочком папе в грудь. — Давай раскошеливайся.

Папа опустил в мешочек монету.

— Мы были в Бирме, — говорит. — Мы там воевали, Макналти. Нас туда отправили совсем еще пацанами. И когда мы вернулись…

— Ничего не помню. Тогда стоял страшный зной, а теперь жуткий холод. Я был молод, теперь я стар. Помню, что этот парнишка мне помог, а с ним еще был ангел, а еще я слышу гром и рокот в небесах. Поможешь нам снова, славный?

— Это я тебе помог, — сказал папа. — Помнишь? Там, на лестнице. Когда тебя избили.

— Вот, погляди-ка, — сказал Макналти.

И провел рукой по портрету женщины, который был вытатуирован у него на плече.

Под ним было написано ТЕРЕЗА. А еще — ВМЕСТЕ НАВЕК.

— Кто это? — прошипел он. — Я на нее смотрю, смотрю и никак не вспомню. — Он потер картинку, будто пытаясь стереть вовсе. — Кто это? Откуда на нас все это свалилось? — Он дотронулся до других татуировок. — И еще вот эта, и эта. Откуда они взялись?

Снова потянулся ко мне. Взял мое лицо в ладони. От тела так и разит керосином и гарью.

— Я как младенец. Ничего не помню. Знаю, что ты тут уже раньше был и с тобой ангел в красном, но до того только темнота, и тишина, и пустота до самого края. — Он принюхался. — От тебя пахнет рыбой и солью, славный.

— Морем. Мы у моря живем. В Кили-Бей.

— Повезло тебе. Только на корабли не лезь.

— А ты, — говорит папа, — где ты живешь, Макналти?

— На земле.

— А спишь где?

— На земле. В дырах, в подъездах, в переулках. В темноте, где никто не ходит. Или просто брожу.

Он быстро чмокнул меня в щеку.

— Море, — говорит. — Может, я когда и добреду до вашего дома. Так что глаза не закрывайте. А то, глядишь, пропустите нас.

Посмотрел на зрителей. Зыркнул глазами. Они так и отшатнулись. Засмеялись. Он на них замахнулся мешком. Отошел от нас. Папа схватил его за плечо, он повернулся и глянул папе в глаза, да так тоскливо, будто хотел остаться с нами, поговорить, не быть больше этим Макналти с палкой и с мешком и с этими своими орудиями пытки. А потом как дернется прочь. Подошел к своему колесу. Вскинул его на колени. Поднял к небу, поставил себе на лоб и начал топать по земле, удерживая вес, покачиваясь, ловя равновесие. Скоро колесо рухнуло на булыжную мостовую и от удара развалилось.

— Бедняга, — сказал папа.

А Макналти снова ушел в себя. Теперь он плакал над своим сломанным колесом. Потом открыл коробку. Вытащил спицу. Протащил через щеки. Пыхтел и шипел, и в глазах его плескались пытка и пламя.

18

На следующее утро я надел школьную форму. Нацепил новенький кожаный ранец. Мама аж онемела. А папа только качает головой да ухмыляется.

— Ну кто бы поверил? — говорит. — Кто бы, чтоб я провалился, в такое поверил?

Я закатил глаза.

— Просто я повзрослел, — говорю. — И всего-то иду в новую школу.

Папа хлопнул в ладоши, а мама наконец заговорила сквозь слезы.

— Да, мы знаем, — говорит. — Ничего особенного. Обычное дело. И все-таки настоящее чудо.

Они вышли со мной из дома. Смотрели от двери, как я иду по дорожке вдоль берега. Кричали чайки, плескали волны, за невидимым горизонтом гудела сирена, предупреждавшая о тумане. Я махнул им рукой, потом свернул от берега в сторону «Крысы». Все время поддергивал пиджак, сползавший с плеч. Ярко начищенные башмаки немного жали. Воротник рубашки врезался в шею. В рукаве пиджака мама забыла портновскую булавку. Я вытащил ее и вколол в один из швов. Я дрожал, и сердце билось как сумасшедшее.

— Бобби! Бобби!

Поди расслышь, откуда зовут. Потом раздался залихватский свист, а за ним снова мое имя.

— Бобби! Эй, мелкий Бобби Бернс!

Ага, вот он, сидит в кусте боярышника. Джозеф. Я подошел, он вылез. Заговорил высоким плаксивым девчоночьим голосом.

— О-ой, Бобби, — говорит. — Ну какой же ты хорошенький!

Подошел, пошел со мной рядом. Постучал пальцем по щеке, поднял брови.

— Так, Роберт. Что у вас нынче утром — математика? Или география? А, понятно, искусствоведение. Или розонюханье? Туфельки для танцев не забыл? Да, еще будет красноречие. Карл у Клары упер кораллы. Что трескала шушера, когда шла по шоссе?

Я просто иду, даю ему выговориться. Смотрю в сторону.

— Сушку, чтоб ты знал, — говорит. — Вонючую сушку.

Тут он улыбнулся. Обхватил меня рукой за плечи.

— Да я просто шучу, — говорит. — Ты ведь сразу понял?

— Угу.

— Угу. Ну, молоток. — Он облизал губы. — Да, ты молодчина, Бобби.

Отвел глаза. Идем молча, совсем близко друг к другу.

— Во, это тебе, — пробормотал он.

И всунул мне в руку перочинный ножичек.

— Так, ерунда, — говорит.

Я подержал его на ладони: черная рукоятка, блестящее серебряное лезвие.

— Ерунда, — повторил он. — Так, в ящике завалялось.

— Класс, — говорю.

Он покраснел и дернул плечами.

— Спасибо, — говорю.

А что еще сказать, оба не знаем. Тут глядим — Дэниел сворачивает со своей дорожки и топает в своей новенькой форме в сторону «Крысы».

— Ты посмотри, как чешет, — говорит Джозеф. — Прямо как девка уличная. Прямо будто все тут его собственное. Понимаешь, о чем я?

— Угу.

— Ты с ним не вздумай водиться.

— Не буду.

Он хвать меня за плечи, так и сдавил своими клешнями.

— Удачи, Бобби, — говорит. — Ты отличный парень.

Развернулся и пошел обратно через боярышниковую изгородь.

Я глядел, пока он не скрылся из виду.

Провел пальцами по буквам, которые он вырезал на костяной рукоятке: БОББИ.

19

Мы друг другу кивнули, но садиться в автобусе рядом с Дэниелом я не стал. Он сидел сзади, а у меня горели щеки. Мне казалось, он за мной наблюдает, но потом я набрался храбрости, обернулся и вижу — он читает книгу, развалился на сиденье, задрал на него одну ногу. Галстук распустил, волосы придерживает рукою. Я обернулся снова, как раз когда он поднял на меня глаза. Стали подсаживаться другие ребята, постарше, но были тут и мои приятели по младшей школе: Эд Гарбат, Дигги Хейр, Кол О’Кейн. Дигги сел со мной рядом, Эд и Кол впереди.

— Там тебя макают башкой в сортир, — сказал Дигги. — Переворачивают вверх ногами и спускают воду. Называется посвящение.

— Да уж, знаю, — сказал Кол. — Слыхал. Иногда думаешь, лучше бы меня не приняли.

— Угу, — промычали мы хором.

— А это кто? — спросил Эд, кивая на Дэниела.