В лесах счастливой охоты

Под ногами — зима. Над головой — лето. А по календарю — начало мая. Весна!

Ноги на снегу мёрзнут. А спину жжёт — так припекает.

Разделся я до пояса. Одежду в рюкзак сложил. А из рюкзака достал шерстяные носки и надел на ноги. Хорошо сидеть в летне-зимнем лесу в зимне-летней одежде!

Дремучие кругом снега и… мёдом пахнет!

Куда лесовик завёл!

На снегу дрожат синие тени зелёных листьев. Над снегом бабочка белая порхает: одна голубенькая тень видна.

Внизу, под деревьями, на снегу, северные птички — синицы. Подбирают подмёрзших жучков и мух. А вверху, над деревьями, летят южные птицы — золотые щурки. На лету клювом щёлкают — пчёл ловят. Рядом зимняя тишина и шум лета. Песни зябликов, зарянок, синиц. И от зимы до лета рукой достать!

Я и достал: отломил зелёную ветку и обил ею, как веником, засыпанные снегом ботинки.

Долго сидел я на пне. Потом встал и пошёл. Иду и дивлюсь: шагов сорок пройду, оглянусь, а там, где стоял, уже и следов нет! Солнце на глазах снег съедает. Вот так и лесовик от меня ушёл — как на облаке улетел.

Но недалеко он ушёл. Оказалось, он, как и я, тоже в облаке сидел, погоды ждал. Вижу я: ходит старичок под деревьями, бородёнку вверх задрал — высматривает. На голове треух — одно ухо вверх, другое опущено.

— Здравствуйте, — говорю. — Летом любуетесь?

— Вот ещё, — отвечает, — любуюсь! Зарубки свои потерял. И чайник ищу. А то — любуюсь. Здравствуйте! Да вот он, клятый! — обрадовался старичок.

И я увидел: на тёмном пихтовом стволе — белый затёс. У затёса на сучке — чайник. Да только затёс-то этот и чайник на высоте одноэтажного дома!

Посмотрел я на старичка очень внимательно. Серьёзный старичок. И уж конечно, лесовик: дранкокол либо углежог. Чего он меня дурачит?

А старичок как ни в чём не бывало:

— Я зимой по хребту шёл, пихты на дранку метил. Вот тут чай кипятил. Чайник на сучке забыл.

Только хотел я спросить: «Как же ты, мил человек, до такой высоты достал?» — как сам всё понял.

Все чудеса — из снега!

Намело его за зиму на хребет — в полдерева. Тогда старичок и прошёл — зарубки свои зарубил. И чайник на сучок повесил.

Пришла весна — стал снег оседать. Оседает быстро, да уж больно много его. Деревья из-под снега на глазах растут. И чайник вверх поднимается.

Южное солнце жжёт — не шутит. Стали набухать на ветвях почки. Потом лопнули почки. Как коконы лопнули, зелёные бабочки — листья — вылупились. Расправили бабочки зелёные крылья — зашумела листва. Птицы прилетели — запели. Лето сверху пришло. А понизу ещё зима. Снег. Растаять ещё не успел.

— Растает, — махнул рукой старичок. — Вот ещё!

И пошли мы с ним по зарубкам к дому. Чай кипятить да пить.

Кара-Баш

Свора псов ринулась на нас с лаем и воем. Собаки мчались от кочёвки, видневшейся на горе. Кочёвка — это сарайчики, сложенные из дикого камня. Летом в них живут колхозные чабаны. Трава в предгорье летом выгорает от зноя, и чабаны перегоняют стада овец и коз на прохладные горные луга. Перегонять и пасти стада помогают чабанам собаки.

Собачья свора развернулась в цепь. Впереди стаи мчал вожак — огромный пёс, жёлтый с чёрной головой. За ним на цепи волочился и подскакивал кол. Пёс выдернул его из земли.

На шее вожака ошейник из буйволиной кожи, утыканный железными крючьями — местное средство от волчьих зубов.

Стая собак весело неслась на нас. Весело, потому что псы, одуревшие от скуки, рады были вволю побрехать, поскакать и поскалить зубы на чужих людей.

Один вожак скакал молча. Молчание его было жутко.

Я первый раз в жизни видел такого урода. Один глаз его вытек. Зато второй горел с удвоенной яростью и злостью. Из-под разорванной губы, сросшейся бугристым рубцом, торчали белые мокрые клыки.

Всё большое собачье тело в бороздах — будто железными граблями сдирали с него кожу. Шкура срослась, но неровно, буграми. Шерсть торчала клочьями. Пёс припадал на кривую заднюю лапу и был похож на низкозадую гиену.

Урод не шутил. Он пригнул чёрную башку, сморщил порванные губы и оскалил клыки, примеряясь к броску.

Я сорвал с плеча ружьё и выпалил поверх его чёрной башки. Урод шарахнулся вбок и, всё так же молча, кинулся на меня сбоку. Второй раз я выстрелить не успел. С кочёвки громко кричали; пёс с ходу, откинувшись назад, пробороздил рыхлую землю всеми четырьмя лапами. Потом, с видимой неохотой, повернул и затрусил к кочёвке. За ним повернула вся стая. С весёлым брехом и визгом собаки понеслись к кочёвке, хватая друг друга зубами за бока.

Я рукавом вытер пот со лба.

Навстречу спешил старик чабан в огромной косматой папахе, с длинной палкой на плече.

— Ну и пёс у тебя, — сказал я, — гиена бешеная!

— Ёх, ёх, — заулыбался старик, — хорош собак. Якши Кара-Баш!

Мы шли за чабаном. Чабан длинной палкой расталкивал овец. Собаки, ворча и поглядывая исподлобья, уступали нам дорогу.

Мы нагнулись и вошли за чабаном в сарайчик старика. За нами и собаки просунули в дверь сарая мохнатые морды. Глаза их в темноте вспыхивали то зелёным, то лиловым огнём. Но мы уже не боялись: гости хозяина для собак неприкосновенны.

Прихромал и урод. Он тоже ждал подачки. Но никто из нас не бросил ему куска. Кому приятно смотреть на злобную скотину, покрытую бугристыми шрамами и всклокоченной шерстью! К тому же чабаны остригли его овечьими ножницами, оставив на плечах львиную гриву. Своим единственным глазом пёс следил, как более счастливые попрошайки ловят куски прямо на лету.

Скоро урод понял, что всем он тут противен, и хмуро ушёл в угол. Но и там он кому-то помешал, его ругнули, и он, хромая и поджимая хвост, выскочил во двор.

Перед сном мы вышли покурить.

Горы вокруг были уже тёмные. Небо на востоке — зелёное. На зелёном дрожат первые звёзды. Дрожат, будто замирают от страха на такой высоте. На заходе небо ещё оранжевое. Над всей чёрной громадой гор вознеслась сверкающая снежная вершина. Лучи солнца ещё освещают её, и она взметнулась над ночью, как язык жёлтого пламени. Над горой неподвижно повисло красное облачко.

— Красиво! — сказал я старому чабану.

Чабан удивлённо посмотрел на меня.

— Зачем красиво? — ответил он. — Персик нет, кишмиш нет, барашка нет, — один снег.

Ковыляя, к чабану подошёл пёс-урод.

— Ну и образина! — сказал я.

Чабан покачал головой.

— Зачем образина? — с трудом выговорил он. — Хорош собак, красивый собак!

Теперь я удивлённо посмотрел на чабана.

— Ты не смотри, — сказал чабан, — ты чувствуй.

Но я ничего не почувствовал. Спорить же не хотелось.

Я просто спросил, почему у собаки такие рубцы.

Чабан поманил нас пальцем, и мы вернулись в сарай. Рассказ старика я хорошо запомнил.

Лет пять назад на этой кочёвке у белой собаки родились щенята. Щенят утопили. Одного только оставили — жёлтого, с чёрной головой. Оставили и назвали Кара-Баш. Это значит: Чёрная башка. Черноголовый.

И в эту же ночь на отару напал барс. Собаки в ужасе разбежались, а обезумевшие от страха овцы и козы лавиной хлынули с горы на чабанов, сбили их с ног и чуть не затоптали.

Барс схватил ягнёнка.

Мать Кара-Баша была хорошая собака. Она кинулась на барса, вцепилась ему прямо в морду, и оба — барс и собака — покатились в овраг.

Всю ночь чабаны собирали разбежавшихся овец и коз. И всю ночь трусливо брехали собаки, повернув морды в сторону лесного оврага.

Утром чабаны увидели: на краю оврага лежит мёртвый ягнёнок. Над ягнёнком — овца. Она нюхала и толкала его мордочкой. Вымя её набухло, и она жалобно блеяла. А на дне оврага нашли мёртвую мать Кара-Баша. На белую шею ей будто надели красный ошейник.

Осиротевший щенок пищал от голода. Чабаны сунули его носом в тугое овечье вымя — и он зачмокал. Овца задёргалась, но её придержали, и она успокоилась.

Так Кара-Баш нашёл новую мать — овцу. А овца нашла нового сына.