Талисман

— Мальчик, ты не знаешь, где тут квартира восемьдесят девять? — спросила Аэлита.

Дюк знал, поскольку это была его квартира.

— А вам кого? — спросил он.

— Я не знаю имени. Мальчик-шаман.

— Талисман,— поправил Дюк.— Это я.

— Ты? — удивилась Аэлита и даже сняла очки, чтобы получше рассмотреть Дюка.

Ничего особенного она не увидела и вернула очки на прежнее место.

— Это хорошо, что я на тебя сразу напоролась. Это хорошая примета,— заключила Аэлита.

— Случайно...— философски возразил Дюк.

Если бы на сабантуй пришли четыре девочки, а не три, то он был бы сейчас дома и дверь никому, кроме мамы, не открыл. Аэлита бы подождала да и ушла.

— Случайного ничего не бывает,— возразила Аэлита.— Все зачем-нибудь.

Дюк часто думал на эту тему. Что есть судьба? Нагромождение случайностей. Или все зачем-нибудь? А если второе — то зачем?

Зачем, например, стоит перед ним эта странная марсианская женщина, от которой пахнет воздухом и водой, то есть дождем. Которую он никогда не видел прежде, а кажется, будто знал давно.

Дюк смотрел на Аэлиту и раздумывал — как быть? Пригласить ее в свою квартиру или нет? Можно, конечно, подняться, зажечь свет и громко предложить своим гостям, как предлагает обычно Лев Семенович:

— Потрудитесь выйти вон!

И это было бы совершенно справедливо со стороны Дюка. Но гостям сейчас меньше всего хотелось выйти вон, в промозглый холод и мрак. Им хотелось быть там, где они есть.

— Можно я к тебе не пойду? — спросила Аэлита.— Я твоих родителей стесняюсь. Еще подумают, что я ненормальная.

— Можно,— обрадованно разрешил Дюк.

— Пойдем в парадное,— предложила Аэлита.— Там батарея есть.

Они вошли в парадное. Поднялись на один пролет.

Аэлита поставила на подоконник большую клетчатую сумку. Сняла варежки. Положила руки на батарею. Она грела их довольно долго. Потом спросила:

— Как ты думаешь, сколько мне лет? Только честно...

Дюк преувеличенно честно посмотрел на Аэлиту и сказал:

— Двадцать пять.

Он сложил в уме возраст мамы и Маши Астраханской, 34+16, и разделил на два. Получилось двадцать пять.

— Сорок,— сказала Аэлита низким голосом.

Дюк вгляделся в нее пристальнее и не поверил.

— Не может быть,— сказал он.

— Я тоже не верю,— согласилась Аэлита.— Утром проснусь, вспомню, что мне сорок, и такое чувство, как после операции: приходишь в себя и узнаешь, что тебе отрезали ногу... Ужас... Кажется, что это не со мной. А потом вспомню, что до войны родилась. Давно живу. Значит, все-таки со мной...

Аэлита замолчала, всматриваясь в сумерки.

— А чего? Сорок — не много,— слукавил Дюк, этот возраст казался ему безнадежно отдаленным, давно миновавшим станцию под названием «Любовь». Ему казалось, что в этом возрасте уже смешно любить или быть любимым, И что делать в сорок лет — совершенно непонятно.

— Не много,— согласилась Аэлита.— Но и осталось тоже не много. Молодости считанные секунды остались. А молодость мне сейчас нужна больше, чем когда-либо. Раньше она была мне не нужна…

Из-под ее очков выползла слеза. Аэлита сняла слезу пальцем, но на ее место по этой же самой дорожке выкатилась следующая слеза, абсолютно такая же.

— Не плачьте,— попросил Дюк.— В конце концов — как у всех, так и у вас. Если бы вы одна старели, а все вокруг оставались молодыми, тогда было бы обидно. А так чего?

— Все — это все. А я — это я,— не согласилась Аэлита и упрямо шмыгнула носом.

— Вы хотите, чтобы я сделал вас моложе? — догадался Дюк.

— Немножечко,— тихо взмолилась Аэлита.— Всего на десять лет. Больше я не попрошу...

— Но это не в моих возможностях. Для этого надо быть волшебником, а я только талисман.

— Не отказывайся! — шепотом вскричала Аэлита.— Я не из-за себя прошу. Мне все равно. Я из-за него.

— Из-за кого?

— Я замуж выхожу.— Аэлита сняла очки, и ее лицо стало близоруким, беспомощным — казалось, если она пойдет, то вытянет перед собой руку, как слепая. Будет щупать рукой воздух, а ногами землю.— Он моложе меня на десять лет. Когда он родился, я уже в четвертый класс ходила...

— Ну и что? Если он вас любит, какая ему разница? — спросил Дюк, подмешивая в интонацию побольше беспечности.— Подумаешь, десять лет...

— Психологически...— Аэлита подняла палец.— Он не должен об этом знать.

Дюк посмотрел на палец и мысленно согласился. Знание действительно меняет дело. С тех пор, как он узнал, что Аэлите сорок, а не двадцать пять — вернее в тот момент, когда он об этом узнал,— она постарела прямо у него на глазах, Как-то потускнела, будто покрылась временем, как пылью.

— А вы не говорите, сколько вам лет. Он и не узнает,— нашелся Дюк.

— «He говорите»...— передразнила Аэлита.— Стала бы я за этим советом ехать за тысячу километров.

Дюк растерялся.

— Меня Клавдия Ивановна на тебя вывела. Ее знакомые у нас в Прибалтике живут.

Дюк понял, что слух о нем прошел по всей Руси великой и по дороге оброс, как снежный ком.

— Вы зря ехали,— сурово сознался Дюк и почувствовал, как стало колюче-жарко щекам.— Я не талисман.

— Талисман,— спокойно возразила Аэлита.

— Но я же лучше знаю,— мучительно улыбнулся Дюк.

— Ты не можешь это знать.

— Как? — растерялся Дюк.

— Потому что это твое свойство — оно как талант. А талант не чувствуется. Это просто часть тебя. Как цвет глаз. Разве ты чувствуешь цвет глаз?

— Нет.

— Ну вот. Чувствуется только болезнь, А талант — это норма. Для тебя. Вот ты и не чувствуешь...

Аэлита надела очки и посмотрела на Дюка с таким убеждением, что он подумал оторопело: а может, правда? Вдруг он действительно талисман и теперь не надо себя искать, потому что он уже есть...

— Вы так думаете?— спросил Дюк.

— А чего бы я летела за тысячу километров?

Дюк молчал, испытывая самые разнообразные чувства, среди которых было и такое, как ответственность. Когда в тебя верят, ты должен соответствовать.

— А что я должен сделать? — спросил Дюк, испытывая готовность сделать все, что в его силах и свыше сил.

— Паспорт поменять. У меня там сороковой год рождения, а надо, чтобы пятидесятый.

— А где меняют паспорт?

— В милиции. Ты должен пойти со мной в милицию.

— И все? — поразился Дюк.

Он думал, что ему, как в «Коньке-горбунке», придется ставить во дворе три котла: один котел с «водой студеной, а второй — водой вареной, а последний — молоком, вскипятя его ключом». Потом запустить туда Аэлиту и следить, чтобы она не сварилась.

А оказывается, надо всего-навсего сесть в автобус и проехать три остановки до районного отделения милиции.

— И все,— подтвердила Аэлита.— Если у меня в паспорте будет пятидесятый год рождения, он станет думать, что мне тридцать лет. И я сама стану так думать, Я обману время. Я буду самой молодой для него.

— Запросто,— поддержал Дюк.

— Знаешь... Я его всю жизнь ждала. С семнадцати лет. Каждый день. Вышла замуж и ждала. Родила ребенка и ждала. А потом изверилась и уже собралась в старость. И тут я аго увидела! Знаешь, где? В музее. Я ходила по залам, такая печальная и заброшенная. Смотрела на портреты с прежними лицами. Еще подумала: вот одеть бы их всех в джинсы. И все равно остались бы несовременные. Лица другие. И тут я увидела Его. Он как будто сошел со стены. Глаза — те. Несегодняшние. Как будто он знает о жизни что-то совсем другое, чем асе. Я его сразу узнала и прямо за ним пошла. Сначала из зала в зал. Потом из музея на улицу. Он говорил потом, что это он за мной шел. Что его поразило мое лицо. Что он ждал меня со своих семнадцати лет и мы обязательно должны были встретиться... Я не имею на него права. Но я не могу от него отказаться. Я буду бороться.

Аэлита посмотрела на Дюка взглядом, исполненным решимости бороться, как солдат на передовой, До победного конца.

— Ты пойдешь со мной в милицию? — спросила она.

— Пойду,— сказал Дюк, как солдат солдату.