Порог открытой двери

Баба Мотя истово перекрестилась, глядя в далекие небеса.

Когда они поднялись на крыльцо, их встретил истошный, несмолкаемый дребезг телефона. Старушка засеменила в прихожую, где-то там, в полумраке, сняла трубку.

— Да, слушаю я, слушаю… Чего?

Обернулась к столпившимся на пороге ребятам:

— Валериян есть тута?

Ян вздрогнул, нехотя кивнул и выступил вперед. Мелькнула мысль: милиция ищет! За ту историй с машиной. Только бы без отца обошлось…

— Ну, вота он, нашелся, — обрадованно сообщила кому-то баба Мотя, — чичас я ему трубку передам.

Иван Васильевич услыхал в трубке женский голос, нахмурился, но ничего не сказал. А что он мог сказать по телефону этой женщине, на которую вообще никакие слова не действовали? Женщине, у которой, кроме сына, не было в жизни ничего. Не только дела, но даже крошечного увлечения?

Ян, тоже поняв, кто звонит, небрежно взял трубку:

— Привет! Не утерпела все-таки? Но мы же договаривались…

Некоторое время слушал, потом вдруг дернул плечом.

— Да брось ты со своими заботами! Надоела! — и швырнул трубку на рычаг.

Баба Мотя ошеломленно смотрела на парня, беззвучно шевеля губами — может, молитву шептала?

Ира резко, отрывисто рассмеялась:

— Молодец, Янчик! Люблю эгоистов!

— А ведь ты негодяй, Ян, — протянула Наташа с тихим изумлением. — Да если бы у меня была такая мать…

Наташа запнулась и смолкла, по-детски поднеся руку ко рту, словно хотела удержать опасные слова. Нельзя было при Яне и Радже вспоминать о матери, которая когда-то бросила свою новорожденную дочку и уехала неизвестно куда. Мальчишки могут не понять, поднимут на смех. У этой парочки принято высмеивать все, даже вовсе не смешное.

Галя напряженно замерла, переводя взгляд с Наташи на Яна и не решаясь ничего сказать. Но Иван Васильевич видел: если бы у нее хватило решительности, она приняла бы сторону Яна. Ира, теперь уже молча, презрительно улыбалась, вприщур глядя на Наташу. Явно была не прочь поссориться.

— Вот что, — сказал Иван Васильевич, — надо поговорить. Что-то, друзья, у нас не ладится. Мне это не по душе. А вам?

Ребята устроились на старом диване и на подоконниках. Садиться на свежезастланные кровати баба Мотя запретила настрого. В комнате царила нежилая чистота.

Иван Васильевич, чтобы видеть всех сразу, присел на табуретку возле тумбочки.

— Что получается, сами посудите, — продолжал он, помогая себе неспешным движением раскрытой ладони, — один уходит куда вздумается, ни слова не сказав. Другой — отвратительно, недопустимо хамит матери.

— Хамит? — Ян немедленно соскочил с подоконника. — Интересно, а вот вы стали бы мастером спорта, если бы у вас была такая маменька?

Он что-то сделал с лицом, и Иван Васильевич чуть не фыркнул — так точно возникло вдруг знакомое надменно-обиженное выражение: «Сыночка, ты не простудишься там? Сыночка, в управлении мне сказали, что возможна буря со снегом… Это же такой ужас!»

— Шагу ступить не дает, все боится за своего сыночку! Вот и живите с этим, как хотите, — закончил Ян уже своим обычным голосом. — Вы бы смогли?

— Я бы постарался смочь, — серьезно, без улыбки, ответил Иван Васильевич. — Хотя бы потому, что ты один у матери. Не о ком ей больше заботиться.

Он замолчал на секунду, потом словно бы отвел от себя что-то плавным движением руки, чуть нахмурился:

— Да… не люблю вспоминать об этом, но скажу. У нас семья была большая, но в мои семь лет не стало ее: война прикончила. Рос я в детдоме. В хороший попал, не жалуюсь. Но знаешь, что я вспоминал все эти годы? Обиды своей матери, которые мы, дети, наносили ей. Мало ли что бывало. И так хотелось исправить хоть пустяк, хоть что-нибудь! Нет… поздно. Даже и сейчас, бывает, вспоминается материно лицо в слезах. Ах, черт! Зря я это, наверное!

Ян молчал, глядя в пол, но на лице его не было и тени обычной иронии. Кто знает, о чем он размышлял?

— А насчет бури это правда или ты сейчас придумал? — после долгой паузы спросил Иван Васильевич.

— Нет, не придумал, она сказала… — тусклым голосом подтвердил Ян. — Только когда у нас весной не ждут бури? Каждый день. А на улице — солнце. Да и вообще моей маменьке верить…

— Нельзя же так, нельзя! — не вытерпела Наташа. — Ведь сказано же: она любит тебя, потому и заботится, а ты…

А я подлец и плесень, ясно?: И мне это нравится! Ян уселся на подоконник и демонстративно стал смотреть в окно.

За окном ничего примечательного не происходило. По вытоптанной прошлогодней клумбе бегали две трясогузки, а от забора к ним напрасно подкрадывался большой белый кот с черным, словно чужим, хвостом. Несколько ребятишек трусило к бухте, где одна за другой подходили к причалу тяжелые рыбацкие лодки, И низко, чертя землю крестом тени, парил над всей этой деревенской тишью белохвостый орлан.

— Поймите, ребята, — снова заговорил Иван Васильевич, — я не требую от вас ангельского поведения. Но в лагере вас будет много, а не шесть человек, как сейчас. Что же получится, если и тогда каждый станет вести себя так, как вздумается? Вот Толя… Я ничего не могу о нем сказать плохого, но сегодня ему сурок встретился, потом гнездо чаечье… и он тут же забывает обо всем и обо всех. А Раджа сам еще не решил: то ли ему в лагере лето провести, то ли на «шалашовку» податься.

— Я?! — Раджа приложил руку к сердцу, словно бы насмерть сраженный несправедливостью. — Да чего я там не видел на этой «шалашовке»? Что я — дурной?

Иван Васильевич смотрел только на Раджу и потому, не заметил, как по лицу Иры пробежала тень, а Галя вдруг покраснела до самой шеи.

— Но ведь бегал уже, было дело.

— Молод был и глуп. Детство! — по-актерски вздохнул Раджа и закатил глаза.

Ира незаметно показала Гале кулак: молчи, Но та и без предупреждения не решалась даже шелохнуться, не то чтобы слово сказать.

…Бывают на Колыме обманные оттепели. Иногда в апреле погода стоит, как в Подмосковье: звенят, капели и розовое солнце купается в лужах. На сопках оттаивает и поднимается стланик, расползаются черные звезды проталин.

В городе ручейковыми голосами перекликаются пуночки и растревоженно каркают деловитые черные вороны. Все ждут несбыточного чуда.

В этом году весеннее безвременье держалось чуть не месяц и перепутало наблюдения фенологов за многие годы. А еще растревожило ребячьи души.

Отчасти именно погода и была виновата в том, что неугомонную Иру потянуло на «шалашовку». Отчасти же — донельзя напряженная атмосфера дома. Кажется, отец все же что-то узнал о летчике, и теперь родители бурно ссорились тайком от дочери, а при ней сидели со злыми раскаленными лицами, но молчали. И под любым предлогом выставляли Иру на улицу — к подругам, в кино, куда угодно…

Ира даже не знала толком, что означает слово «шалашовка». Услыхала его мельком и решила, что это нечто вроде вольного ребячьего поселения в сопках. Не хотят люди никому подчиняться — вот и уходят из города и живут как вздумается.

Долго уговаривала Галю: не хотелось идти одной. Не от страха — просто было скучно. Обещала, что пойдут они днем и сразу вернутся. Никто даже и не узнает о их походе. Недалеко ведь: по слухам, «шалашовники» обосновались на сопке, что над портом. Там каждый камень до блеска подошвами выглажен, бояться нечего.

— Дуреха ты, — сердито уговаривала подругу Ира, — мы же им и на глаза не покажемся. Посмотрим осторожно из-за камней и уйдем. Но ведь интересно же!

— Тебе всегда интересно то, что нельзя, — не соглашалась Галя. — А вдруг там бандиты прячутся?

— Какие бандиты? Пацаны! — не сдавалась Ира. — Я же слышала: уходят из дому на сопку и живут там в шалашах, а кто — в землянках. А чуть что — побросали все, и нет их! Потом снова возвращаются… И никто им не указ, а живут по справедливости.

В конце концов она уговорила Галю.

Ире всегда удавалось ее уговорить, если чего-то очень хотелось.

Воскресным днем девушки надели лыжные костюмы и вышли из дому, сказав, что идут в парк. Сами же переулком незаметно свернули к сопке, которая спящим зверем возвышалась над портом.