Петровская набережная

Не выдержав, Митя отступил на ступеньку, еще на две, но тот все напирал и напирал. Митя опять пытался дать ему дорогу — спускайся же, кто тебе не велит, — однако тот не шел, а, вцепившись в Митю, сталкивал его вниз.

Пятая рота все неслась и неслась мимо, только рябой вцепился, оставался тут, будто наконец нашел то, что искал.

— Да что тебе надо-то? — крикнул Митя. — Отстань… Зерно поганое… — Последние слова он выдавил неожиданно для самого себя.

— Зерно? — оторопело и страшно переспросил рябой. — Это я — «зерно»?

— Ты! Ты!! — радостно и бессмысленно выкрикнул Митя. — Ты — зерно!

Пролетом выше появился старшина пятой роты.

— Ку-ров!

Обидчик сопел над Митей, продолжая его давить.

— Куров! Кому говорю?!

Ничего не ответив старшине, обидчик заехал Мите локтем поддых.

— А за «зерно» еще ответишь! — прохрипел он и, не оглядываясь, пронесся вниз.

Так у Мити появился враг — рябой Куров с цапучими узловатыми пальцами, а пятую роту с Митиной подачи стали называть «зернами».

Оказывается, не только Митя, а и вся их шестая заметила, что природа тут словно подшутила: пятая рота почти целиком состояла из коренастых. Еще удивительнее было то, что и по натурам народ здесь собрался довольно схожий: общего языка с ним найти не удавалось. И не возрастная разница была причиной — ведь рота, которая была на два года их старше, казалось, еще дальше от них отстоит, но все здесь обходилось по-человечески. А еще старше? Там, где обитали просто-напросто недосягаемые кумиры? У нескольких человек, например, были медали за войну, а у одного — целых три, и одна из них — «За отвагу». Однако даже такие сверхъестественные существа, забреди Митя случайно в их расположение, и то оказывались какими-то изначально свойскими — народ тут был другого роста и, ясное дело, повеликолепнее, но чувствовалось, что племя-то одно. Даже выпускники, которые однажды изловили и унесли к себе Юрочку Белкина, и то были трижды свои. Юрочку просто аккуратно на стол положили, измерили его линейкой, убедились, что он действительно метр двенадцать, а потом аккуратно же поставили на пол, одарили пригоршней стреляных гильз и под общий хохот отпустили. Да еще кто-то шепнул ему на ухо, что он их всех перерастет, потому что самый дрынистый из них тоже когда-то был метр с шапкой…

Нет, все роты были как роты, но только не «зерна». Эти были как инопланетяне, их словно и набирали по какому-то особому принципу, иному, нежели до и после них. «Зерна» по-своему играли в футбол: они, например, не останавливали игру, если кто-нибудь падал, а топтали его. У «зерен» были свои моды. Они по-своему носили бескозырку, растягивая вставной пружиной так, что она дыбилась седлом. «Зерна» по-своему дрались: молча, вцепившись друг в друга. Кроме того, «зерна» лягались ногами.

«Да что мы, «зерна» какие-нибудь, — говорили Митины товарищи, когда что-то между ними решалось или готово было решиться не по-людски.

Второгодник, которого привел Тулунбаев, молча стоял перед классом. Худощавый, совсем не похожий на «зерно». На тонкой шее у него, чуть ниже уха, что-то пульсировало. Митя оглянулся. Весь класс, делая вид, что не замечает чужака, учил уроки. Митя снова уткнулся в книгу…

Голый хвостатый мальчик был нарисован на странице почти отвернувшимся. Закорючку хвоста художник слегка оттопырил, будто показывая, что и таким хвостом, как всяким другим, можно вертеть. Но мальчика на картинке это не радовало. В отличие от Евтихеева, который сел позировать, специально причесавшись, мальчик, видимо, тоскливо ждал, когда же ему разрешат одеться. Митя вдруг подумал, каково это — родиться с хвостом. Ну, пусть даже не с хвостом, а с самым маленьким, чуть заметным хвостиком, в то время как у других людей хвостов давно уже нет…

— Садись ко мне, — сказал Митя. И стал отодвигать свои тетрадки и учебники, освобождая половину парты.

Но новичок продолжал стоять перед классом, будто предлагая всем, кто хотел бы посмеяться или поиздеваться над ним, сделать это прямо сейчас. И, может, будь они такими, как год назад, ему бы и досталось. Но они уже были другие. Папа Карло и лейтенант Тулунбаев кое-чему их уже научили. Однако не замечать чужака они все же, что тут ни говори, имели право. Так, во всяком случае, они считали. И класс опять сделал вид, что второгодника не замечает. На шее у него что-то еще сильнее задергалось.

— Ну чего ты там стоишь-то?! — почти злясь, сказал Митя. — Иди сюда, садись!

«Зерна»

Разговаривать Толя Кричевский стал не сразу. Первые несколько дней он сидел за партой как манекен и преподаватели даже не спрашивали его. Видно, давали прийти в себя. Толя вставал в строй, маршировал, выполнял команды, будто не понимая, что делает. Если до него дотрагивались, он вздрагивал. Казалось, с него сняли кожу и, до какого места ни дотронешься, всюду голые нервы.

Только полковник Мышкин, приземистый седой преподаватель литературы, как-то вызвав Кричевского и не получив от него никакого ответа, не промолчал, как все, а громко и внятно произнес:

— «Так поврежденная ладья, без парусов и без руля плывет, не зная назначенья…» Кричевский, чье это? Ну!

— Лермонтова, — нехотя ответил Толя.

— Вот то-то. И пора, пора, хватит уже… Я ж знаю вас, мой дорогой, не первый год знаю. «Тебя иное ждет страданье, иных восторгов глубина». Или я ошибаюсь?

Митя и до этого разговора понимал, что никакой Толя не тупица. Он даже не сомневался, что, захоти Толя остаться в прежней своей роте, тройки-то он всегда бы заработал. Дело было в чем-то другом, но в чем — Митя пока понять не мог.

Толю не обижали, но в первое время просто нигде не брали в расчет. Не заговаривали с ним, не звали играть, — впрочем, он и сам бы не пошел. У каждого из них было прозвище — признак общего неравнодушия. Толе долго никакого прозвища не давали. Кричевский да Кричевский. Класс трудно привыкал к новичку, и Толя трудно привыкал к классу. Из всех он выделял только Митю.

Однажды, когда они были на прогулке, повидаться с Митей среди недели пришла бабушка. Бабушка пришла не одна, с ней пришла Митина троюродная сестра. Бабушка называла Надю Митиной кузиной.

Толя — так уж вышло — все первые дни был при Мите, некуда ему больше было деться. Мите это даже немного льстило: как ни говори, парень-то был на год старше, а ходил за ним хвостом. И сейчас тоже Толя брел с Митей. Митя знал, что к нему могут прийти, и потому не стал играть в футбол на пустыре, а Толю не позвали, вот они вдвоем и прогуливались. А тут из-за угла им навстречу и вывернулись Митина бабушка и Надя.

Надю Митя всерьез никогда не принимал. Во-первых, она старше была то ли на год, то ли на три, а во-вторых, рот у нее был, на Митин взгляд, слишком велик и, когда она смеялась, все зубы можно было пересчитать. Но вообще-то, она ничего была, не вредная, только болтушка и везде, где нужно говорить «о», говорила «а»: «гаварю», «малако».

Сразу она и заболтала.

— Вы в адном классе, да? И на адной парте? Тебя Толей зовут, да? А ты в васкресенье к нам придешь?

Митя и тот обомлел, он еще и поздороваться не успел, а эта уже… «Васкресенье»! Он-то и сам у Нади дома всего-навсего раз пять если и был, так это хорошо. Родственники они были далекие. Митя даже не очень знал, почему бабушка ее привела. Но эта болтушка словно мысли читала.

— Я все прасила, прасила тваю бабушку меня взять, а ана никак не брала, а я гаварю…

— Картавить перестань, — не выдержал Митя.

— Харашо. Не буду. Я и гаварю…

Митя посмотрел на Толю, ему было неловко. Но Толя уже не смотрел на Митю, он смотрел на Надю.

— А можна, я теперь в классе скажу, что у меня знакомый нахимовец есть?

— Почему же нельзя? — сказала бабушка. — У тебя не то что знакомый — у тебя брат в нахимовском.

— Нет, брат — эта не то… Нада, чтобы был знакомый!

В следующие два дня с Толей что-то произошло. Он нет-нет и улыбнется даже. Мите стало казаться, что Толя ждет с его стороны какого-то вопроса. Не дождавшись, он сам предложил Мите участвовать в некоем странном мероприятии. Митя, конечно, согласился. Результаты того, что предлагал ему Толя, он, конечно, уже видел, он только не знал, где это делают. Речь шла о спецстрижке.