Путешествие без карты

Приветливое лицо Каршеника посуровело:

— Ты выполнила своё революционное задание, и всё! Ничего больше знать тебе не надо. Таков закон подпольщиков. Запомни на всю жизнь!

Около часа ночи со двора извозчиков выехали широкие дровни. Дровни были устланы промятой соломой, у передка, свесив ноги за борт саней, сидел Тальман.

По спящим улицам подъехал к Среднему проспекту Васильевского острова, вскоре миновал Николаевский мост и направился к Театральной площади.

Тальман ехал за «бабушкой». Он не знал, где и как добудет её. При последней встрече с товарищем Григорием он получил точную инструкцию: в час тридцать ночи остановиться у Мариинского театра на углу Крюкова канала и закурить трубку. К нему подойдёт человек, которому Тальман должен безоговорочно подчиняться.

Миновав Поцелуев мост, Тальман подъехал к театру и огляделся: нет ли на площади прохожих. Площадь в этот час ночи была пустынна, только в отдалении, близ Никольского собора тускло высвечивал уличный фонарь. Тальман чиркнул спичкой, но февральский злой ветер тут же загасил её. Только с третьей попытки ему удалось раскурить свою неизменную трубку-носогрейку.

Спичка ещё тлела, когда за спиной Тальмана послышались скрипящие по снегу шаги. Обернувшись, он увидел высокого человека в заснеженном полушубке и папахе, надвинутой до бровей.

— Одолжите табачку, с утра не курил, — произнёс человек слова пароля.

— Табачок не по карману, сам курю мох, — отозвался паролем Тальман.

— Я сяду на ваше место, — сказал неизвестный. — Править буду сам. — Он натянул вожжи, и лошадь взяла с места привычной рысцой.

Извозчик Тальман знал не только петербургские улицы, площади, мосты, храмы, но и здания министерств, полицейских участков, больниц, казарм и морских экипажей.

Проехав мимо Никольского собора, дровни повернули налево. «Екатерингофский проспект», — отметил про себя Тальман.

Неизвестный перевёл лошадь на шаг и через несколько домов „остановился у большого здания. Эстонец сразу узнал ворота Гвардейского экипажа. У ворот стоял часовой. При виде дровней часовой сделал шаг вперёд. «Влипли! Сейчас объявит тревогу!» — обмер Тальман. Он готов был вырвать у неизвестного вожжи, стегануть лошадь и скрыться в темноте вьюжной февральской ночи. Но неизвестный соскочил с дровней, подбежал к часовому, что-то сказал, и Тальман увидел, как бесшумно приоткрылась створка массивных ворот. Четыре человека вытянули на улицу какую-то бесформенную махину. Часовой и неизвестный поспешили на подмогу. Вшестером они подтащили махину к дровням, осторожно опустили её на солому, и тут же все, кроме неизвестного, словно привидения исчезли в черноте неосвещённых улиц.

— Поехали! — сказал неизвестный. — Забрасывайте её соломой: не ровен час — жандармы остановят.

Когда они выехали на Васильевский остров, «бабушка» была замаскирована соломой. Неизвестный передал вожжи Тальману:

— Возвращайтесь к себе, там вас ждут.

Спрыгнув на ходу с дровней, он посмотрел вслед Тельману, сдвинул с бровей папаху и побрёл нетрезвой походкой к Неве.

А в это время на дворе извозчиков шла поспешная работа. Три эстонца копали яму в дровяном сарае Аугуста. Четвёртый эстонец — Карл — дежурил у ворот в овчинном тулупе Гущина. Иногда он опускал поднятый выше ушей мохнатый воротник и прислушивался, не скрипят ли поблизости полозья саней. Но февральская вьюга заглушала все посторонние звуки, и Карл увидел знакомые дровни, когда они подъехали почти вплотную к воротам.

Яма для «бабушки» была уже готова. В темноте боевики не могли рассмотреть, какую пушку приходится им прятать, но на ощупь определили, «бабушка» имела пять стволов. Обмотав свой трофей промасленной мешковиной, они опустили его в просторную яму.

Засыпать и заровнять яму было делом нескольких минут, а потом поверх засыпанной ямы уложили четыре сажени дров и разошлись по своим квартирам.

При мысли, что царь узнает о похищении пушки, командир Гвардейского экипажа контр-адмирал Свиты Его Императорского Величества Нилов цепенел от страха. Такого царь не простит! Скорее всего, прикажет подать в отставку. И тогда — позор и крах блестящей карьеры! Оставалась слабая надежда на жандармский корпус. Старый приятель Нилова, генерал жандармского корпуса заверил его, что орудие будет найдено в течение суток.

— Пушка не иголка, в сене не спрячешь, — гнусавил обросший бакенбардами генерал. — Брошу на розыск весь корпус!

После разговора с генералом прошло три дня, а всё оставалось по-старому: ни пушки, ни сбежавших матросов. И Нилов понял: не сегодня-завтра царь обо всём узнает и предаст его Военному суду за попытку скрыть преступление во вверенном ему Гвардейском экипаже. Выхода не оставалось, и адмирал решился. Запершись в кабинете, он стал сочинять рапорт на Высочайшее имя.

Сочинить такой рапорт было непросто. Следовало изловчиться и написать так, чтобы царь не придал событию особенного значения. Дескать, пропало совсем негодное орудие, его уже давно надлежало списать с вооружения экипажа. О дезертирах пока что умолчать…

Самодельное оружие, которым пользовались рабочие.

Утром шестнадцатого февраля тысяча девятьсот шестого года Нилов получил у царя аудиенцию. Стоя навытяжку, побледневший адмирал доложил царю о чрезвычайном происшествии и протянул рапорт.

«Его Императорскому Величеству Командира Гвардейского экипажа

РАПОРТ

Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что из бывшей учебной батареи вверенного мне экипажа в ночное время похищена бракованная учебная 37-мм пушка Гочкиса без станка и принадлежностей.

Дознания производятся.

Свиты Вашего Императорского Величества № 1147 Контр-адмирал Нилов

15 февраля 1906 г.».

Прочтя рапорт, царь поднял на адмирала побелевшие от гнева глаза. Обычно выдержанный, вежливый, на этот раз он почти кричал.

— Преступные революционеры, шайка бандитов делают из нас посмешище! Завладеть пушкой из Гвардейского экипажа! Где был часовой? Его надо расстрелять! Кругом смута! Что вы молчите? Вам нечего сказать?

— Ваше Императорское Величество, — голос Нилова был жалок и труслив. — Я признаю… без ропота приму возмездие…

— «Признаю»! «Возмездие»! — адмиральский лепет вызвал у царя приступ ярости. — Если об этом узнают за границей, над нами станут смеяться! А наши солдаты?! Какой опасный пример для своих воинских частей: оказывается, пушку можно унести а пазухой вроде казённой тельняшки. Вы понимаете, о чём я говорю?

— Понимаю, Ваше Императорское Величество, — бормотал Нилов. — Готов понести самое суровое…

— Вы ничего не понимаете! — взорвался царь. — Главное сейчас в том, чтобы избежать малейшей огласки этого позора. Главное, чтобы ничего не проникло в газеты! Предупредите в экипаже: за разглашение этой военной тайны — военный суд! Относительно газет министр внутренних дел получит распоряжение от меня лично. Ступайте! Я вас не задерживаю!

…Нилов вернулся от царя несколько успокоенным. Царь боится огласки. Вряд ли он подвергнет его строгому наказанию Иначе в придворных кругах и у пронырливых газетчиков возникнет вопрос: за что наказан контр-адмирал Императорской Свиты?’ Нет, царь хоть и неумён, но достаточно хитёр. Сделает всё, чтобы миновать огласки…

Шли дни, и Нилов начал забывать о недавнем потрясении пронесло! Слава господу богу! Царь молчит, в газетах нет и намёка на похищение пушки. И адмирал даже обрадовался, когда адъютант доложил, что его желает видеть командир корпусу жандармов.

Адмирал поднялся навстречу генералу и по лицу главаря жандармов понял, что хорошего от этого визита ждать ему не приходится.