Германия

— Мама плачет, не хочет обратно, — сказала вдруг Эрика. — А папа сюда за нами приедет.

— Да? — Я остановилась.

— Да, — подтвердила Света. — На следующей неделе.

— Так вы уедете?

Вместо ответа Эрика ткнула пальцем в большой дом с красной крышей и чердаком, где жили голуби. Мы любили этот дом: он казался самым большим и самым красивым в поселке.

— Вот бы нам такой дом! — воскликнула Эрика.

— Ага, тогда папа согласился бы остаться, — поддержала сестру Света.

Мы помолчали.

— А давайте Рекса навестим, — предложила Эрика.

Мы радостно взобрались на велики и помчались к полю. Мусорка разрослась, расширилась, и отыскать помеченный именем кирпич нам не удалось. Мы долго ходили вокруг мусорной кучи, даже забирались на ее середину, если замечали кирпич. Только могилы Рекса мы так и не нашли.

— Пусть тогда его могилой будет вся мусорка, — придумала Света.

— Нет! Поле! Все поле! — Эрика запрыгала от восторга. — Классно ведь!

— Уж лучше бы они не приезжали, не приезжали! — Я пинала велик и плакала. — Приехали и уехали! Уехали! Уехали!

Мама обняла меня, уводя от велосипеда. Он больше не казался мне мотоциклом.

— Расставаться всегда тяжело, доча. Но они же не на другую планету улетели. Всего лишь в другую страну. Вы будете переписываться, — успокаивала меня мама, прижав к груди.

— Почему они все уезжают? Что там такого, в этой Германии?

Злая тетка. Нет… Снежная королева, которая забрала у Герды Кая. Страшное чудовище, которое заглатывает всех моих друзей… Германия казалась мне чем угодно, но не страной.

— Когда-то давным-давно, когда началась война, немцев насильно переселили сюда. Считалось, что они могут помогать фашистам. Их увольняли с работы, гнали, сажали в тюрьму. Теперь их потомки возвращаются на свою родину. — Мама говорила тихо и монотонно, будто читала параграф в учебнике. Взрослые любят именно так «читать» далекое прошлое, будто оно безобидно и обыденно, будто не влияет оно ни на что.

— Я не хочу больше велосипед. Я его ненавижу! А еще я поле ненавижу! — Я не переставала плакать.

— Почему? — Мама погладила меня по голове и улыбнулась. — Ведь велосипед — это воспоминание, много воспоминаний. И поле… Вы же там играли. И все дороги в поселке. Воспоминания — это самое важное, доча.

Я прижалась к маме крепче и вспомнила рыжие волосы Эрики и серые глаза Светы…

Расставание пятое

«На кладбище ветер свищет…»

Таня Тапочкина мечтала о Германии. Ей тяжело давался немецкий, но ни по какому другому предмету она не старалась успевать так, как по немецкому языку. Ни к одному уроку она не готовилась так, чтобы аж до слёз, если что-то не получалось.

— Мы подали документы, мы скоро уедем, — поделилась она как-то со мной. — Я должна выучить немецкий!

Мне стало завидно. Если Таня уедет в Германию, то обязательно встретит там Сашку. Они будут общаться, поженятся… А что? Мне он ни строчки не написал, совсем обо мне забыл!

— Тебе Сашка пишет? — спросила я, склонившись над Таней.

Она как раз исправляла ошибки в тетради по немецкому языку, а я ей помогала.

— Да, конечно, пишет, — ответила она, не поднимая глаз от листа. Но ее голос дрогнул, а ручка дернулась, делая букву «G» какой-то Д-образной. — А тебе?

Я прищурилась. Уж я-то смогу вывести Тапочки ну на чистую воду!

— И мне пишет. В неделю по одному письму. Он в Мюнхене живет…

— Правда? — перебила Таня, уставившись на меня и скривив рот.

Но секунду спустя она снова уткнулась в тетрадь, покраснев, как буквы, которые красной ручкой вывел Игорь Владимирович, исправляя ошибки в предыдущем задании.

— Чего ты врешь? — грубо сказала я. — Не пишет он тебе!

— А вот и пишет!

— А вот и нет! Забыл он тебя!

Таня уронила голову на руки и зарыдала. Я аж попятилась от неожиданности. Обидно, конечно, что Сашка не пишет, но реветь-то зачем?

— Тань, ты чего? Мне он тоже не пишет, — призналась я. — Я специально сказала, чтоб ты не врала.

Таня перестала всхлипывать. Подняла голову и взглянула на меня красными, опухшими глазами:

— Правда?

— Да, не пишет. Может, он адрес потерял.

Так успокаивала меня мама: он мог потерять адрес. Правда это или нет, было не важно. Даже если ложь, в нее хотелось верить. Вот и Таня заулыбалась.

— Да, скорее всего, потерял, — согласилась она. — Когда мы переедем в Германию, я его найду и отчитаю!

Таня жила через несколько улиц от меня, почти возле реки. А там, как перейдешь через реку, начинался другой поселок. Напротив Таниного дома было старое кладбище. Именно там мы играли каждый раз, когда я на велосипеде приезжала к ней в гости, чтобы позаниматься немецким языком.

— Вон та могила красивая. — Таня указала на бетонный купол, на вершине которого возвышался полумесяц со звездой.

— Пойдем посмотрим, кто там лежит, — предложила я.

Внутри бетонной постройки с куполом и полумесяцем был бугорок, на котором кое-где проросла трава. Но памятника не было, а значит, не было ни имени, ни фотографии. Зато была дверь.

— Надо было окно еще сделать, — сокрушалась Таня. — Тогда получился бы домик.

— Интересно, кого тут похоронили? — прошептала я. — Наверное, кого-то богатого.

— Да, наверное.

— Слушай, а детских могил тут нет?

И мы с Таней стали ходить от могилы к могиле, стараясь разглядеть либо детскую фотографию, либо указание на детский возраст, либо маленький бугорок.

— Вот, вот! — закричала Таня, указывая пальцем куда-то вниз.

Я побежала к ней, огибая могилы молодой женщины, деда, который строго смотрел с железного памятника с полумесяцем и со звездой, несколько могил с именами, без фотографий.

Таня стояла у маленького бугорка. Вокруг него не было забора, как вокруг других могил, памятника тоже не было.

— А может, это не могила вовсе? — сказала я, осмотрев бугорок.

— Почему?

— Ну, ни надгробия, ни креста, ни забора.

— Это же мусульманское кладбище, тут нет крестов, — с серьезным видом изрекла Таня. — А памятника нет потому, что у ребенка имени нет.

— Как это? — Я удивилась. — Так разве бывает?

— Бывает, если он при рождении умер.

Я спорить не стала. Решила, что потом у мамы спрошу.

— Давай посчитаем, сколько лет тем, у кого годы жизни вместо возраста написаны, — предложила Таня.

И мы стали ходить от одной могилы к другой, то сокрушаясь, как мало прожил человек, то поражаясь, как много. Двадцать три — мало. Пятьдесят пять — ух как много!

— А твоих родственников тут нет? — спросила Таня.

— Нет, мои на другом кладбище. А твоих?

— Мои родственники тоже на другом, на христианском.

Таня сделала какое-то особое ударение на последнем слове, как до этого выделила слово «мусульманское». Мне вдруг очень захотелось домой — спросить у мамы то, чего никак нельзя было спрашивать у Тани. Перед Таней я должна была выглядеть умной. Хорошо бы, даже умнее ее.

— Слушай, я поеду, — сказала я. — Завтра досчитаем. А то скоро за коровой в стадо идти.

И мы спустились к Таниному дому. Я взяла велосипед и, махнув Тане на прощание, умчалась домой.

— Мам! — едва ступив за калитку, закричала я. — Мам!

— Я здесь, — отозвалась мама с заднего двора.

— Мама, скажи, а когда ребенок умирает при рождении, ему имя не дают? — выпалила я, добежав до сарая.

Мама как раз садилась доить корову. В стадо сходить я опоздала. Впрочем, не в первый раз.

— Дают. Свидетельство о рождении же заполняют. — Мама поставила ведро под корову. — А к чему такие вопросы?

— Просто. Мам, а чем мусульманское кладбище отличается от христианского?

Послышался звон льющегося в железное ведро молока.

— На мусульманском хоронят мусульман, на христианском — христиан. — Мама с интересом посмотрела на меня.