Мишкино детство

— Покажи руку!

И когда заметила, что с рукой ничего не случилось, сердито нахмурилась и погрозила некрепко сложенным кулаком:

— Вот пусть отец придет — он тебе покажет. Ты знаешь, что стекло целый пятак стоит?

Мишка не плакал. Он знал, что стекло стоит дорого. И он ничего так сейчас не хотел бы, как умереть. Живет он только в тягость отцу и матери. А умереть хорошо. Мать рассказывала, что таких маленьких, как он, сейчас же, как отойдет дух («А какой дух? — попутно думает Мишка и решает: — Должно, как пар».)… как только отойдет дух, так берут красавчики ангелочки на крылышки и несут прямо в рай. А в раю цветы кругом и музыка играет. И пение. И ешь там чего хочешь. И пей там чего знаешь. И игрушки разные.

«А как умрешь? — думает Мишка. — Повеситься? Страшно». Один раз он во сне засунул голову под подушку и чуть не задохся. А когда проснулся — страшно было. «Выбежать и замерзнуть? Холодно. Ножом по горлу? Больно, и кровь будет. С голоду умереть? Есть захочется. Лучше всего, — решает Мишка, — если бы заснуть на печке, а проснуться прямо в раю…»

Но вот мать тоненьким голосом затянула грустную песню. И Мишке тоже становится легче. Значит, мать не сердится. И умирать не хочется. Мать остановила прялку и все еще нарочно сердитым голосом спросила:

— Обедать будешь?

Мишка ничего не ответил.

— Что ж губу надул? Я, что ль, стекло разбила?

Есть Мишка хотел, но он угрюмо протянул:

— Сама и ешь…

— Губа толще — живот тоньше, — бросила мать, и прялка снова сердито зажужжала.

А Мишкины мысли снова вернулись к стеклу.

«Вот тебе и страшный сон! Раз сон страшный, — решает он, — значит, и в яви скверно будет. И бабы это зря говорили, что страшный сон — к веселости».

Мишка слышал, как бабы отгадывали сны. Если во сне корова, наяву — хвороба. Волк — к суду. Белая булка — к письму. Черви — к прибыли. Он все отгадки знает и проверяет на себе. И чаще всего бабьи отгадки врут. О снах Мишка с бабами говорит, как взрослый, и часто бабы то смеются, а то всерьез говорят: «Вот, бесенок, как влил — отгадал!»

На печку вспрыгнул и начал облизываться и умываться трехмастный кот Воркоток. Мишка знает примету: откуда кот лапкой загребает, оттуда и гости будут. Но Воркоток сейчас загребает и правой и левой лапкой: правой — со стороны города, значит отец скоро придет, а левой… Мишка не знает, какие деревни с левой стороны и кто бы мог оттуда притти. Но это не важно, кто придет, лишь бы пришел. Мишка очень любит, чтобы кто-нибудь приходил: тогда и мать не такая сердитая, и разговоры идут про что-нибудь интересное…

В животе у Мишки что-то квакнуло, как маленькая сонная лягушка. Хотелось есть. Но говорить матери не стал: «Вот, ладно, отец придет, заячьего хлеба принесет, тогда и поем. А матери и попробовать не дам. Митьке дам». Митька — неразлучный друг. Они с Митькой в один день родились и в один день крестились. Жалко, что у него обувки нет, лапти еще не сплели. А будь бы обувка, он давно прибежал бы. А если бы Митька прибежал, он ему рассказал бы про заячий хлеб…

И в голове у Мишки сам собой складывается рассказ, и он начинает шопотом рассказывать: «Зимой капусты нет. А ветки — они горькие. Хрен без хлеба есть станешь? Не станешь. Так и заяц. Вот он как-нибудь проберется к Моргунову гумну, наберет колосьев — и скорей домой. А дома перетолчет в маленькой ступке зерна и замесит хлеб. А потом на сухой дубовый листик посадит — и в печь. Ну, а отец (у кого еще такой отец!) — он все знает: и где заячий дом, и как у зайца отнять хлеб…» Когда Мишка так расскажет, Митька удивится и скажет: «Знаешь что? Пойдем завтра искать заячьи печи». И они возьмут большие сумки, пойдут и наберут много-много заячьего хлеба. И так потом каждый день будут ходить. Но говорить про это никому не станут, кроме Юрки Гришина и Сашки Макарова, они тоже бедные. И тогда будет в семье лад…

Мишка иронически, улыбается: «Отец — он умный, но все же немного чудак: ему бы каждый день отнимать у зайца хлеб — вот бы и сыты были и мать не ругалась. Надо ему про это сказать…»

И Мишка с азартом начинает игру в карты, приговаривая: «Загребай, загребай, это тебе не заячий хлеб!»

Но вот уже карты не разглядеть. Надо близко подносить к глазам даже жаркого бубнового туза. Мать уже зажгла каганец. Хорошо б, если бы мать спросила, не хочет ли он есть. Но мать молчит. Мишка заглядывает через комель печи и видит: мать все сидит за прялкой и что-то шепчет про себя. Лицо у нее все таксе же грустное, как и было. Стекла окон, что во двор, из голубых сделались темносиними. Язычок ночника колеблется и шатает по стенам тени.

«Что ж это отца нет? Не замерз бы где. Кот еще когда умывался… А может, хлеб отнимает у зайца?» мелькают у Мишки догадки.

И, будто в ответ на них, скрипнула калитка и затем послышались медленные ровные шаги; вот щелкнула щеколда двери, что ведет со двора в сенцы; вот ноги затоптались в сенцах. «Отец», твердо решает Мишка. Он на слух, с закрытыми глазами узнает шаги отца: медленные, неуверенные и даже робкие. Мать тоже их знает — отцовы шаги. Мишке через печной комель видно, как мать быстрее погнала прялку, как она быстро-быстро засмыкала кудель, плотно сжала губы и как на ее лице появилась суровость.

И вот дверь в хату открылась. Заклубился пар и медленно растаял. Осыпанный снегом, отец неподвижно стоит некоторое время у дверей, будто осматриваясь, туда ли он попал, куда шел. Затем постукал носками лаптей о порог, бросил под лавку топор, а вслед за ним туда же осторожно поставил бутылку для керосина. Бутылка, видимо, зацепила за обушок топора, и по тонкому, нежному звуку Мишка узнал — и сердце дрогнуло, — что бутылка пустая.

Не снимая зипуна, отец потоптался, потер руки, обобрал сосульки на усах, на бороде и потом виновато проговорил:

— Ну и холодно нынче…

— «Холодно»… С тобой будет холодно! — крикнула мать.

Затем она громыхнула гребнем и донцем. Отставила прялку, надела кофту, накинула на голову серый полушалок и, громко стукнув дверью, вышла.

В хате стало тихо и жутко. Мишка сидел и ждал, что отец сейчас подойдет к нему и подаст заячий хлеб. Но отец медленно ходил по хате, бил лаптем о лапоть и дул, согревая руки.

— Ну как, — не вытерпел Мишка, — отнял хлеб у, зайца?

Отец встрепенулся и подошел к печи:

— Отнял…

И, достав из-за пазухи кусок хлеба, он подал его Мишке. Хлеб промерз насквозь и был твердый, как железо. Мишка еле отгрыз от него кусочек, и этот кусочек был много слаще пряничного коня, которого когда-то давно приносил ему отец. Мишка осмотрел кусок и вдруг изумился: «Что это?..» Еще раз внимательно осмотрел кусок, и опять показался он ему каким-то чересчур знакомым.

Он соскочил с печи, влез на скамейку, достал коврижку хлеба и приложил к ней отцовский кусок заячьего хлеба.

И отруби на нижней корке, и подгорелая верхняя корка, и даже запеченная в мякише, перерезанная пополам соломинка — все было точь-в-точь одинаково, как в их хлебе.

Ясно, что заяц не пек, а у них украл этот хлеб.

От этой догадки Мишка зажегся радостью и обернулся к отцу, чтобы рассказать ему о беспримерной смелости и даже наглости зайца.

И ничего не сказал, сразу потух. Отец сидел у стола, положив голову на руки. Через разбитое стекло сочился невидимый холод и колебал язычок каганца. Огонек гонял расплывчатые тени по стенам, по вздрагивавшей спине отца.

И в голове у Мишки всплыла правда о хлебе: хлеб зайцы не пекут, и этот хлеб, что принес отец, совсем не заячий, а тот самый, который мать давала отцу на дорогу, но отец есть его не стал — сберег Мишке.

Золоченый орех

В хату с надворья вошла мать, погрела о стенку печи руки, на цыпочках подошла к кровати и наклонилась над Мишкой.