Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания

Однако не до конца еще придушил их этот гнет. Еще выходят девушки к мосту над Струменем и поют вечерней порой. Долго слушаем, я записываю слова песен.

Высокие, ясные голоса. Над потемневшей рекой, в которой отражаются звезды, над уснувшей деревней, под искристое звездное небо плывет жалоба украинской земли, песня о тюремной камере и кандалах.

В деревне Прикладники богатый мужик предостерегает нас, внимательно оглядываясь по сторонам:

— А вы тут смотрите… Потому здесь деревня, и говорить не стоит… Здесь коммунисты, одни коммунисты…

— Ну да, рассказывайте!

— А как же? Известно, что тут за народ… Да что там? Мало ли они в тюрьмах сидели и сидят? А как вернутся, так еще хуже. Их там в тюрьме еще лучше выучат, узнают там всякую всячину, тогда уж не дай бог… Тот, кто вам рыбу утром продал — коммунист, в самом Кракове сидел в тюрьме… А этот, у дороги, видите? Тоже коммунист! Вот какая деревня… На Испанию собирают, бумажки разные разносят, собрания устраивают — известно, коммунисты…

Отсюда, из этих деревень, подбирается контингент узников для Равича, Вронек, Коронова. Отсюда, с зеленых полей, с шумливых вод, с широких просторов — в тоску и духоту тюремной камеры, где чахотка быстро съедает мужицкие легкие. Это здесь, в этих деревнях, сыплются самые суровые приговоры — десять, двенадцать лет — по делу без улик, по делу, основанному на подозрениях, основанному на «внутреннем убеждении» судей.

Упорная, глухая, подпольная борьба идет здесь день и ночь. Борется с помещиком староста из Судчи, — его деревню хотят обмануть при распределении сервитутов [14]. Борются мужики с помещиками, с осадниками, с полицейскими, с уездным управлением.

Борется и другая сторона. Тысяча непонятных предписаний, тысяча нигде в иных местах не виданных обычаев, которым здесь, на «окраине», суровые исполнительные органы придают силу закона. И направляют-то сюда на работу сброд со всей Польши.

Одних присылают, другие прибывают самотеком, вроде того инженера с озера Нобель, — все, кто чувствует, что здесь можно делать «хорошие дела», используя темноту, неопытность, добродушие здешнего мужика. Слетаются как вороны, почуяв легкую, верную добычу.

Колышется волна. Плещут весла. Моя записная книжка пухнет с каждым днем.

Да, у нас больше знали о дебрях Амазонки, чем о лесах над Львой, больше о деревнях Африки, чем о деревнях над Хорынью, больше о жизни китайского кули, чем о жизни здешнего мужика.

Первое путешествие закончено. Возвращаюсь в Варшаву, чтобы писать о том, что я видела.

Писать надо осторожно, не касаясь тысячи вопросов. Неусыпное око цензора не дремлет.

Но все же кое-что увидело свет. Номера журнала с корреспонденциями с Турьи дошли до пана уездного начальника в Камень-Коширский.

Наш уездный начальник созвал старшин из всех деревень. Они стоят, боязливо выжидая, что будет. Пан уездный начальник должен поставить их в известность о том, что в печати появились лживые, клеветнические статьи. И особенно обижен Камень-Коширский уезд. Из этих корреспонденций ясно, что некая Ванда Василевская длительное время безнаказанно бродяжничала по всему уезду и ей не только никто не препятствовал в этом преступном путешествии, но еще и давали ей информацию, показывали дорогу, пускали на ночлег, оказывали всяческое содействие. Не исключено, что та же Ванда Василевская захочет еще раз появиться на этой территории. В таком случае следует таковую немедленно задержать и уведомить ближайший полицейский пост, а полиция уже призовет ее к порядку.

Через несколько лет мне пришлось снова побывать в этих местах. Мы уже не плыли в байдарке. У пристани в горящей Варшаве была оставлена наша прелестная «Чайка», на которой мы прошли по воде несколько тысяч километров. Теперь пришлось пешком прошагать сотни километров.

И снова мы спали на мужицком сене в украинских деревнях. И снова руки украинских крестьянок подавали нам хлеб и молоко. Только теперь мы уж не были беззаботными экскурсантами, которые могли угощать шоколадом детей и расплачиваться за хлеб. На этот раз карманы наши были пусты и ноги натерты до крови. Но везде перед нами гостеприимно открывались двери хат, и везде добрые люди подавали нам хлеб, и всюду слышали мы доброе слово.

И потому меня ждет еще одно путешествие в те края. Пойти от деревни к деревне, по тем самым домам, по тем самым жилищам. Поглядеть, как теперь живется этим людям. Навестить старых знакомых, посмотреть, как выросли дети, как изменились лица.

А потом написать вторую часть книги «Песнь над водами». Первая — «Пламя на болотах» — возникла из моих путешествий по краю неволи, по краю гнета. Вторая покажет судьбу моих героев в советской отчизне.

― СОЛНЕЧНАЯ ЗЕМЛЯ ―

Позади остались мелкий, частый дождик и облачка тумана, бродящие над полями. Теперь самолет летит весь в лучах солнца, а внизу виднеется желто-зеленая шахматная доска. Квадратики, прямоугольники, полоски вместо простирающихся от Киева и вплоть до этих мест необозримых волнующихся полей. Это уже Измаильская область. А вон тот зеленый остров среди разноцветных полей — город Измаил.

Некогда здесь скалила каменные зубы турецкая крепость. На валу четырехсаженной высоты извергали огонь триста пушек. Некогда трехбунчужный паша Айдозл-Мехмет отвергал русские предложения о капитуляции, и войска Суворова брали крепость приступом, майор Нехлюдов первый ступил на неприступные доселе стены. И четыреста турецких знамен пало к ногам победителей.

Но сейчас тщетно было бы искать здесь следы прежних битв, и слуху не уловить эхо прежних штурмов. Город Измаил утопает в зелени, в зелени прячутся маленькие одноэтажные домики. Тяжело склоняются к земле обремененные плодами ветви абрикосов, краснеют вишни и дрожат на легком ветерке листки светлозеленых акаций. Кажется, городок дремлет сладкой, ленивой дремой, купаясь в солнце.

Но там, в порту, кипит жизнь. Темные глыбы барж, пароходы и лодки плотной лавой заполняют прибрежные воды. Крохотные золотые солнца — зерна кукурузы — сверкают на земле возле элеватора. Сыплется кукуруза, тяжелая, дородная, сытная. На пароходах — лошади, их гладкая, лоснящаяся шерсть блестит на солнце. Они сходят на берег, их копыта глухо стучат по деревянным мосткам. Это возвращается часть похищенного захватчиками; возвращается в херсонские, одесские, николаевские степи, в совхозы, колхозы, на широкие украинские поля.

И лишь когда моторная лодка отчаливает от берега и порт начинает быстро исчезать из глаз, мы осознаем, что ведь это же Дунай, великая река Дунай, который воспет в народных песнях и Польши, и Украины, и России. Река истории, река легенд, река песен.

Вздымаются волны, как на море. Моторная лодка взлетает на хребет надвигающейся волны и мягко скользит вниз по водяному валу. Нет, он не голубой, Дунай, он коричнево-желтый, он огромный и великолепный, хотя это всего лишь один из главных рукавов — Килийский рукав. Водная масса колыхается от ветра, и противоположный берег, румынский, затягивается легкой голубой дымкой. Широким дыханием дышит река.

И вдруг над водой, словно оторвавшийся клочок неба, — голубая, блестящая, сверкающая на солнце молния. Это сизоворонка летит на тот берег, не страшась волн, не пугаясь огромного зеркала вод.

В воздухе — сильный, сладостный аромат. Справа — остров, несколько тысяч гектаров пахотной земли, сквозь растрепанные верхушки лозы видны крыши домиков. Весь остров — словно зеленый букет. Сладостно несется по всей реке благоухание цветущих маслин. Высокие султаны кукурузы, яркая зелень пшеницы, фруктовые деревья. А на прибрежном песке, в зарослях тростника, — рыбачьи лодки.

Катит волны Дунай. В мелкой прибрежной воде неподвижно стоят белоснежные цапли. Я вижу их впервые в жизни. В Польше они вымерли уже давно — сто или двести лет тому назад. Здесь их уйма. Они не обращают внимания на проезжающую моторную лодку, на военное судно, извергающее густые черные клубы дыма, на баржи, идущие вдоль реки, на челны, где склоняются над веслами женщины и подростки. И не только цапли, смешные кулички бегают, семенят по берегу, и прямо над нашими головами пролетают болотные птицы, без страха и опасений проносятся чайки. Они не боятся людей. И эти смелые птицы, не обращающие на нас внимания, придают реке и ее берегам вид девственной земли, не тронутой рукой человека.