Закон тридцатого. Люська

Виктор поднял руку, приветствуя кого-то из них. Он был тоже на «бегашах» и в таком же черном костюме.

— Я пробегу кружок, разомнусь, — сказал он небрежно и скосил глаза на Оленьку.

Та взялась крест-накрест за руки с маленькой Симой, и они, не оборачиваясь, пересекли беговую дорожку и затерялись в толпе.

Виктор рванулся с места, согнулся и, широко размахивая руками, заскользил по льду.

— Пижонит, — сказал Володька Коротков.

— Не треплись, — буркнул Плюха, провожая друга взглядом. — Что надо бежит! Будет нынче чемпионом.

Плюха не завидовал Виктору, сам он с ленцой передвигал ноги на своих хоккейках и не любил скорости. Скорость утомляла.

— Тебе бы стать на бегаши, — сказал Володька длинной Лене. — Ты бы с твоими ногами — у-ух!

— Ты лучше мне сальца своего одолжи, — засмеялась Лена и устремилась через беговую дорожку. Остальные последовали за ней.

Лед был неважный, хрупал под коньками, но Виктор бежал с удовольствием второй круг, третий, четвертый. Он двигался ритмично, не увеличивая и не снижая скорости. Появилось прекрасное ощущение полета, будто не сам ты бежишь, а какая-то сила несет тебя — и ты не касаешься серого припорошенного снегом льда, а скользишь над ним, как ласточка в бреющем полете. А потом и скользить перестаешь, все летит навстречу и мимо — люди, огни, музыка, крутится под тобой земной шар, скованный серым льдом, а ты, невесомый, над ним, и только подставляешь коньки, чтобы подтормозить его стремительное движение, чтобы не улетел он со всем, что есть на нем — с людьми, огнями и музыкой, — неведомо куда.

И думается в полете легко. И мысли приходят легкие, не мешающие лететь.

Оленька… Надо было помочь зашнуровать ботинки… Она смотрит на него из толпы, видит, как он мчится. Не может не смотреть… Это хорошо, что у нее есть характер, и она никогда не похвастается стихами, которые он ей написал, и никому не покажет писем. Потому что это только их и больше ничье… Нельзя, вроде «ашек», Кольки со Светкой, с утра до вечера — за ручку. Смотрите, какие мы неразлучные! Друг без друга даже гриппом не болеем!.. Показуха… Вот поэты печатают стихи о своей любви, и не о любви вообще, а к совершенно конкретной женщине. И любовь перед чужими людьми будто голая. И женщине той, наверно, стыдно на улицу выходить… А зачем? Стихи о любви надо издавать только посмертно. «Люди, я умер, но я любил сильно и красиво! Оставляю вам свою любовь, пусть она живет в вашей…» А не как Светка с Колькой.

Летит навстречу земной шар, и только одна точка почти неподвижна. Виктор видит краем глаза парня, который догнал его и обходит справа. Парень энергично машет руками. Мешает лететь, мешает думать. Виктор тоже замахал руками, прибавил скорость. Парень не отстает. Упрямый, однако. Они вдвоем обходят одного бегуна, другого, третьего… Дорожка впереди чиста. Люди что-то кричат, подбадривая. Еще поднажать… Еще… Уже земной шар свистит, ускользая из-под коньков… Снежная крупка хлещет в лицо… Поворот… Удар по ногам… Какая-то сила отрывает Виктора от земли, бросает в сторону. Переворачивает. Лед ускользает влево. Виктор вонзается в снежный сугроб головой… Тишина…

Кто-то потащил его из сугроба за ноги. Виктор сел на снег, отер рукавом залепленные глаза.

— Цел?

Виктор шмыгнул носом, подвигал ногами.

— Цел. Яма тут, что ли?

— Наверно.

Перед ним стоял тот самый парень, который пытался его обойти.

— Хорошо бежишь. Только я б тебя все равно достал.

— Фигос под нос, — сказал Виктор, все еще отфыркиваясь.

Парень засмеялся.

Возле собрались люди.

— Гоняют как угорелые, — осуждающе сказала какая-то немолодая женщина. — Только нервы портят.

— А вы бы, мадам, — галантно сказал парень, — свои нервы дома на туалете оставляли.

— Нахал! Пойдемте, Вильгельм Алексеевич, — и она удалилась, неуклюже скользя на коньках в сопровождении немолодого мужчины с седыми стрижеными усами.

— Ах, женщины, женщины! Не понимают, что молодость не возвращается. Даже на коньках, — сказал парень вдогонку.

— Витя! — Сквозь редеющую толпу пробиралась Оленька. — Витя!

— Я здесь, Оленька. Все в порядке!

Оленька подошла. В глазах ее была тревога. И от этого стало радостно, просто хоть снова влетай в сугроб!

Парень смотрел на Оленькино раскрасневшееся лицо и улыбался. Потом повернулся к Виктору, протянул руку:

— Ну, давай познакомимся. Костя.

— Виктор.

У Кости широкая крепкая ладонь.

— Костя, — повторил он, улыбаясь и протягивая руку Оленьке.

— Оленька, — без улыбки произнесла она.

— Так-таки Оленька, не Ольга, не Леля… — Он чуть задержал руку девушки в своей.

Оленька, не отвечая, высвободила руку.

— Сеня, — сказал Плюха, протягивая Косте свою ручищу.

— Володя, — представился Коротков.

— Лена, — сказала Колесникова.

Парень смерил ее взглядом и сказал уважительно:

— О-го!

— Короче не держим, — хохотнул Коротков.

— Сима. — Маленькая Лузгина протянула Косте руку.

Он пожал ее очень бережно, будто хрупкую вещь.

— И длиннее не держим, — сказал Володька.

— И тощее не держим, — Лена ткнула Володьку пальцем в живот.

Костя завертел головой:

— Сколько же вас?

— Класс, — ответил Володька.

— Рабочих или крестьян? — спросил Костя весело.

— Класс млекопитающих, отряд парнокопытных, вид ленивых. Вот это Лева. Лева — гомо сапиенс молчунис. Редкий экземпляр, памятник эпохи полиомиелита, охраняется государством! А ты из какой породы? — спросил Володька.

— Я тоже из млекопитающих, троглодит, охраняюсь самим собой. — Костя дружелюбно протянул руку все еще сидящему на снегу Виктору. — Вставай, примерзнешь.

Виктор встал. Всей толпой подъехали к месту, где он споткнулся. Обнаружили яму.

— Паршивый сегодня лед, — сказал Костя.

— Здесь установят мемориальную доску: «На этом месте при попытке взлететь взорвался в воздухе ученик девятого «в» класса двенадцатой школы Виктор Шагалов», — произнес торжественно Володька.

Ребята рассмеялись.

Костя посмотрел на них с любопытством. Переспросил:

— Двенадцатой?

Домой возвращались вместе, стайкой. Девочки шли обнявшись и пели. Они всегда поют, возвращаясь с катка или с вечера. Поют тихо и дружно о геологах и журналистах, о дальних дорогах, которым нет конца, о следах, что останутся на пыльных тропинках далеких планет, и о любви… Когда слушаешь их, теплеет ветер, над обжитыми улицами словно перекидываются высокие крыши, ласковым становится колючий снег, и кажется, что идти тебе далеко-далеко…

Мальчишки шагали позади, говорили о том о сем. Мысленно подпевали, но мужское достоинство не позволяло подхватить песню вслух.

Виктор и Костя шли рядом и смотрели на идущую впереди Оленьку.

Потом Костя сказал:

— Интересная девушка. Обхаживаешь?

— Поди-ка ты!..

Виктору было неприятно и само слово «обхаживаешь», и легкий пошловатый тон, каким оно было произнесено.

— А что ж тут такого?.. У меня тоже девочка есть. Только надоела. Липнет, как муха. Записочки дурацкие… А то за углом ждет. Вылупит глазища: «Костя! Вот так встреча!» Будто я не понимаю, что на морозе ножками топала. Живет в нашем доме, по соседней лестнице.

— Учится?

— Работает. Руки глицерином мажет, чтоб мягкими были. Вообще-то ничего девчонка. Только без царя в голове. И водку хлещет, что твой слон. — Костя засмеялся.

— И ты?

— Выпиваю… А потом мускатный орешек жую.

— Зачем?

— Чтоб отец не заметил. Еще, шофера говорят, постного масла надо выпить полстакана. Не пахнет.

Виктора передернуло:

— Экая гадость.

— Да уж чего хорошего! Мускатный орех лучше. Может, выпьем по рюмахе с морозцу?

Виктору сама мысль «выпить» показалась дикой. Но не хотелось почему-то признаваться в этом новому знакомому. И он ответил небрежно:

— Денег нет.

— Деньги есть. Заработал немного. Пойдем. Я тебя с Люськой познакомлю. И свою прихвати. Посидим.