Дикарь

Дима, презрительно выпятив нижнюю губу, следил за всеми движениями старшего брата. И, не отвечая на вопросы Левушки, буркнул по адресу Никса:

— И не надоест это тебе? Никс не замедлил ответом, продолжая свое дело:

— Каждый человек должен следить за собою. Мама сама советовала мне держать в порядке ногти и руки. А тем более теперь, почти накануне предстоящего семейного праздника. Я рекомендовал бы и другим заняться немножечко собою. Разве ты, Дима, забыл, что через неделю — день ангела мамы, в который решено отпраздновать заодно и выздоровление Ни? Будет парадный обед, приедет Лина…

— Лина? Вот уж не терплю этой кривляки! — непосредственно сорвалось у Димы.

— Ну, этому я, положим, не поверю, мой милый, — тонко улыбнулся Никс, — потому что Лина не может не нравиться. Она развитая и начитанная…

— А по-моему, напыщенная и пустая! — пробурчал в ответ Дима.

— Ну, конечно, иного ты и не можешь о ней говорить. Ведь она на тебя не обращает никакого внимания. И смеется над всем твоим глупым поведением.

— Смеется? — переспросил Дима.

— Димушка! Милый! Перестань. Ведь он так только, В шутку, — обняв брата, шепнул Левушка, не терпевший никаких ссор и недоразумений.

— Я не в шутку, нет! — продолжал Никс. — Действительно, Вадим достоин насмешек. Я только сегодня узнал, что он схватился с босяками, и не подоспей папа вовремя, они побили бы его, как последнего уличного мальчишку.

— Что-о?!

Никс не успел опомниться, как Дима выскочил из своей постели, перебежал комнату и, очутившись перед старшим братом, схватил его за плечи и стал трясти изо всех сил.

— Повтори, что ты сказал, повтори! — говорил он глухо и злобно.

Пятнадцатилетний Никс был много слабее младшего брата и никогда, к тому же, не отличался особенной храбростью.

— Ну да… ну да! — залепетал он, меняясь в лице от страха. — Я и не отрекаюсь… не отказываюсь от своих слов… Папа действительно говорил маме, что ты приносишь им много горя и забот, что он положительно не знает, что делать с тобою.

— Так он и говорил?

Дима словно прокалывает насквозь Никса своим слишком пристальным, колющим взглядом. Бессознательно сильно сжимает он хрупкие плачи Никса.

— Ай, больно!.. Да пусти же ты меня! Больно мне, говорю тебе толком! — морщась и стараясь выскользнуть из цепких рук брата, лепечет Никс.

Дима точно просыпается после этих слов. Он смотрит на брата так, как будто видит его в первый раз, и выпускает, наконец, его плечо.

Никс валится головою на спинку кресла, словно подкошенный тростник.

— Грубиян… дикарь… мужик… — роняет он презрительно и брезгливо.

Странная улыбка пробегает по лицу Димы. И через секунду он схватывает снова руки Никса и сжимает их так сильно, что Никс опять кричит:

— Пусти, что ты? С ума сошел ты опять!

— Я пущу тебя с условием, если ты мне скажешь, каким образом ты узнал про все это?.. Подслушал? Да? Говори! — кричит Дима, не спуская с лица брата загоревшегося взгляда.

Лицо Никса делается багровым от бессильного гнева.

— Какой вздорь!.. Что ты сказал? Подслушивал? Что это значит?

— Ты лучше меня знаешь, что это значит!

— Ну да, ну да, подслушал, если хочешь, подслушал! Проходил мимо кабинета папы и слышал, как он говорил маме: «Вадим — бич, горе, несчастье нашей семьи. С ним нет ни покоя, ни радости. Я не могу найти средства исправить его… и… и…».

— А мама? — хмуря темные брови, угрюмо спросил Дима.

— Она плакала…

— И все?

— Чего же тебе еще?

Лицо Димы слишком красноречиво говорит о переживаемой мальчиком душевной буре. Левушка это замечает, соскакивает с места и, перебежав комнату, с легким криком бросается ему на грудь:

— Димушка!

Но тот медленно отстраняет брата, наклоняется, поднимает свой брошенный на пол пиджак и начинает одеваться.

— Куда ты? — напугано спрашивает Левушка, в то время, как Никс с растерянным видом следит за каждым движением Димы.

— Ты, надеюсь, не выдашь меня? — совсем иным — робким, приниженным тоном роняет Никс, раскаявшийся в своих словах, когда Дима, уже одетый, направляется к порогу комнаты.

— Что ты наделал, Никс! Боже мой, что ты наделал, рванувшись к брату кричит Левушка. — Ах ты не знаешь Димы!.. Он такой гордый, такой…

Левушка не договаривает, кидается ничком на свою постель и долго тяжело вздыхает.

ГЛАВА X

Дима решается

Темные пятна играют на паркете и кажутся большими причудливыми цветами. Это ветки садовых деревьев бросают движущуюся тень на гладкий, вылощенный пол. Дима на мину ту заинтересовывается их игрою. Потом подходит к окну и смотрит: Белая ночь. Тишина. Вдали озеро, окаймленное кустарниками, резко выдающимися на фоне светлых ночных майских сумерек. Дальше огонек маяка, одинаково светящийся и в светлые и в темные ночи.

Туда, к маяку, Дима частенько пробирается в утлой лодчонке, в гости к старому Капитонычу, отставному матросу. А с противоположной стороны темнеет лес, старый лес, с его шумом, с его грозами, птичьим хором, который дороже всяких музыкальных концертов сердцу Димы. Ужели же оставить все это и уйти туда, где будет все чуждо и незнакомо?

Но он не долго задумывается над этим вопросом и решительно отходит от окна.

— К вам можно, Петр Николаевич? — стучит он в дверь кабинета отчима.

Всеволодский морщится, заслышав из-за двери это холодное обращение Димы.

Дима никогда не называет его отцом, как другие дети его жены, и это обстоятельство каждый раз коробит Всеволодского. К тому же он так занят сейчас. Часто сидит он теперь за полночь в своем кабинете над выкладками, счетами и другими деловыми бумагами. И в эти часы ночных занятий он не любит, что бы беспокоили его. Но голос Димы так настойчив и сам мальчик, перешагнувший порог кабинета, кажется такими необычайно странным сегодня, что Петр Николаевич поневоле решается выслушать его.

— Садись, гостем будешь, — пробует он пошутить, указывая пасынку глазами на кресло.

Но Дима ни мало не откликается на эту шутку. Усталым движением взрослого человека опускается он на стул и поднимает на отчима серьезные, внимательные глаза.

С минуту длится молчание, и Дима решается.

— Петр Николаевич, — раздается его энергичный голос, — я знаю: я дурной сын, я дурной брат и дурной пасынок. Но я не могу теперь быть иным. Вы понимаете меня, я не могу перемениться, даже если бы и пожелал. Сам знаю, сколько забот и горя причиняю… И… и… вот, что я придумал: отпустите меня из дома. На год… На один только год. И, вы увидите, я вернусь другим, более желанным, более полезным вам всем. Вы знаете, конечно, сказку про странствующего королевича. Нет, не знаете? Ну, все равно. Дело в том, что пока королевич не порыскал по белу свету, он приносил только одни заботы и неприятности своему отцу-королю. А потом, узнав нужду, труд, лишения, он сделался совсем другим, он точно преобразился. Так и я хочу. Я уйду только на год и потом вернусь для того, чтобы усиленно заниматься и приготовиться в мореходные классы, как этого желал мой покойный папа.

Что-то необъяснимо-грустное и трогательное засветилось при последних словах в глазах Димы и передалось сердцу отчима.

Всеволодский взглянул на мальчика и не узнал его. Грубый, резкий сорванец-мальчишка как будто исчез сейчас бесследно, а вместо него перед озадаченным отчимом был другой Дима, новый, ясный, подкупающий своей энергией и искренностью. И этот новый Дима как будто стучался в душу к Всеволодскому.

Уравновешенный, всегда спокойный и умеющий владеть собою, Петр Николаевич смутился как ребенок, так неожиданно и ново было то, что просил у него этот мальчик.

Он долго молчал, играя костяным ножом-разрезалкой. Молчал и Дима. И только тикавший на камине маятник часов нарушал наступившую жуткую тишину.