Сапоги императора

Тогда он супруге сказал: «Мы с тобой родили детей человеческих, а они выросли зверями. И пусть теперь станут хвостатыми! Пусть забудут дом, в котором родились, выросли, спасались от зимней стужи. Пусть забудут одежду, которую ты им шила. Пусть забудут огонь, который их согревал и на котором ты им варила пищу. Пусть и о человеческой любви забудут!»

Проговорил он так и умер.

Супруга такого горя не перенесла и тоже в одночасье скончалась.

Их похоронили чужие люди, а дети убежали в лес, обросли шерстью, отрастили себе хвосты и стали обезьянами...

Отец изумленно протянул:

— Ну и ну! Ты на выдумки горазда, но такую присказульку я от тебя слышу впервые...

* * *

Вся та зима была жестокой, и старики поговаривали:

— Давненько такого холода не бывало!

— Беда! И мороз-то ныне какой-то вострый и колючий: словно иглы под кожу лезут!

— Да, мороз в кровь забирается...

— Ничего, скоро середина великого поста! Как только он на две части переломится, так и зима станет мягче.

Я не знал, как пост ломается, и спросил об этом мать. Она ответила:

— Видел, как сухарь разламывается? Вот и пост с таким треском на две половины ломается.

— А когда?

— В самую полночь. Везде тихо-тихо, даже звездочки спят, и вдруг будто гром ударит или, к примеру, бревно с треском переломится. Если хочешь услышать, как пост ломается, то в ту ночь глаз не смыкай!

И вот наступила она, переломная ночь. Лег я в постель и решил: «Все равно не буду спать!» Долго лежал с открытыми глазами и ждал, но уснул и проснулся только с рассветом. Вскочил и с досадой спросил:

— Мам, пост уже переломился?

— А как же! Не будет же тебя ждать... На две половинки развалился. Первую половину мы прожили, а теперь будем и вторую доживать.

— А когда пост ломался, то шибко трещало?

— Я думала, что наша изба разваливается. Открыла глаза, глянула с печи-то и вижу: изба цела-целехонька! Теперь, Мишка, зимушка-зима станет к нам добрее...

— А снег долго еще пролежит?

— Об этом грачи скажут! Подождем, когда они прилетят и...

— Так грачи по-человечьи не говорят!

— И не надо! Если прилетят да сразу на свои старые гнезда сядут, то снег будет таять не по дням, а по часам, и первого апреля с гop вода покатится!

И я стал ждать прилета грачей. Однажды рано утром они в наше село и пожаловали да старые гнезда и заняли. Сидели в них, отдыхали с дальнего пути и громко кричали: кра! кра! кра! А мне казалось, что они радуются: «Мы дома! Мы дома! Мы дома! У-р-р-а!»

И ведь правду мать сказала: снег стал таять очень быстро! Мужики заговорили о весеннем севе:

— Весна дыхнула! Яровое поле снится-видится...

— Да теперь со дня на день жди жаворонков!

— Появятся в поле проталинки — прилетят и жаворонки!

Но вот и они прилетели. Мать в тот день испекла из пресного теста жаворонков. Я взял одного и побежал в школу. Надеялся удивить товарищей, а они сами такое же печенье принесли. Тогда мы стали петь всем классом:

Жаворонки —

Наши пташечки,

Мелки деточки,

Прилетите к нам,

Принесите нам

Весну красную,

Лето теплое,

Осень хлебную!..

Весна принесла мужикам сухоту-заботушку. Пришлось осматривать оральные хомуты: крепки ли гужи и супони, не попрели ли шлеи-самоделки. Мужики чинили телеги и рыдваны, сохи и бороны. Потом стали выходить за гумна и подолгу посматривали на родные поля, овраги, лощины и перелески. Приседали, щепотьями брали землю и с шумом ее нюхали:

— Эх, как она гоже пахнет!

— Д-а-а, пахнет земляным соком...

За гумна и мой отец собрался. Я утямился, увязался за ним. Когда мы очутились в поле, то долго глядели на землю и отец сказал:

— Старики не зря толкуют, что весной земля преет! Гляди, какая от нее ласковая испарина к небу поднимается: словно от каравая горячего хлеба!

Набрав щепоть земли, отец стал ее бережно пересыпать из ладони в ладонь и нюхать:

— Ты, Мишка, запомни: когда земля к севу поспеет, тогда начинает словно гречишными зернами рассыпаться и как-то пахнет по-особому. Она и к сошникам и к лаптям, и к копытам лошади не прилипает. Но такую землицу не прозевай: кидай в нее скорее семена яровины, а не то опоздаешь и вместо хлеба получишь одни плевелы! Помнишь, в прошлую весну я сильно занемог, и, когда чуть от хвори оклемался да поднялся, то солнце уже из земли всю влагу высосало и выпило. Поэтому у нас с тобой и яровина-то в рост не шла. И потому же мы сидим без хлеба, в кулаки свищем да чего-нибудь поесть ищем!..

Это я знал. Сперва-то мы еще с редьки на квас перебивались, а когда пост переломился, то хоть волками вой. Мне надо было в школу ходить, но голодному не до ученья! И таких, как я, в классе набралось около десятка. Мы перестали бывать на уроках. Перед концом учебного года учительница собрала нас и сказала:

— Перевожу вас во второй класс, но с условием: дома занимайтесь чистописанием, арифметикой и, если можно, каждый день читайте книжки!

Елизавета Александровна и учебники нам на лето выдала:

— Старайтесь, ребята! Ко мне приходите: я буду помогать...

О том, что меня перевели во второй класс, я сказал родителям. Отец обрадовался:

— Вот и хорошо! Осенью во второй класс тебя соберем!

Мать же надрывным голосом затянула:

— Эх, Мишка, дитя неразумное! Нам теперь надо думать, как до осени дотянуть. При таком мученье — не до ученья! У нас всего-навсего одно ведро муки осталось, а до нового-то хлеба девяносто дней ждать! По фунту на едока, так и то надо двести семьдесят фунтов. Где их взять? А брюхо не лукошко, его под лавку не задвинешь и на чердак не закинешь.

По лицу отца пошли красные пятна.

— Никогда ты, мать, не дашь порадоваться! Сыну наука дается, а ты его словно ледяной водой окачиваешь. Можно сказать, что молодое деревце под корень рубишь...

— Порадоваться... Пусть сорока радуется: она везде корм находит, а мы с тобой где его возьмем?

Отец был прав по-своему, но и мать тоже правду говорила! Для нас скоро наступили такие дни, когда хотелось хотя бы крошку хлеба! Такого, какой я видел у Яшки Кандеева. Я бы тот кусочек не жевал, а словно леденец сосал!

И вот как-то утром отец знаками позвал меня идти за ним и завел в чулан. А там показал на деревянное корыто, в котором в урожайные годы мать разделывала тесто. Остатки его присохли к днищу и к стенкам корыта. Теперь я смотрел на тесто, и даже голова от счастья закружилась.

— Тять, а ведь это... это хлеб!

Отец вымученно улыбнулся.

Он взял долото и стал им отковыривать кусочки сухого теста. Я накинулся на еду. Тесто было полынно-горьким, но все-таки хлебом!

А следующим утром меня позвала мать:

— Пойдем, сынок, в амбар да глянем, не преют ли семена яровины, а то поедете сеять, а семена порченые!

— Нет, мам, семена у нас непрелые, сухие, мы с тятькой их уже два раза глядели!

— Глядели... Весной вон сколько сырости: каждый день туманы-растуманы, и нужен глаз да глаз!

Я пошел за матерью.

Семена в сусеках лежали сухими, чистыми, словно мытыми да по одному отобранными и несколько раз провеянными. В одном сусеке — ворошок серебристого овса, в другом — просо червонного золота, в третьем — чернела гречка... Мать подошла к сусеку с горохом.

— Возьми, сынок, горстку горошку и пожуй! Отведай, не прогорк ли он?

Я протянул руку к гороху и тотчас ее отдернул:

— Тятька сказал, что у нас семян яровины, пожалуй, не хватит!

Чтобы скрыть слезы, мать отвернулась и начала уголком платка вытирать глаза:

— Господи, разве это жисть, когда отец с матерью не в силах свое единое детище кормить?

Выходя из амбара, мать показала место, где отец прятал ключ от двери. Я понял: мать мне подсказывала — если, мол, будет невтерпеж, открой амбар и поешь гороха!