Операция «Дозор»

Свет прожектора поднялся, спал, точно ссыпался обратно в то стекло, из которого вырос. Воцарилась глубочайшая темнота. Самая подходящая для того, кто сейчас вынырнет из глубины, чтоб затаиться в камнях, отдышаться и двинуться дальше…

Пантелей подумал, что давно, очень давно, до Великой Отечественной войны, летней ночью охранял границу его дед — Пантелей Кондрашин, старший лейтенант, начальник заставы. Перед ним текла река. По реке невидимо обозначалась граница. Дед точно знал, где проходит она, по каким рябинкам на черной воде. За этой линией — враги. Дед всматривается в темноту, вслушивается в шум воды, ловит каждую тень, что возникает на том берегу, каждый звук, что раздается там. Дед спокоен. Страх не берет его. Он знает на границе все и расшифровывает каждую тень, каждый звук. И если что не так, он сразу все поймет. И когда понадобится, поднимет пограничников, выставит заслоны и будет защищать границу до последней возможности.

Дед, наверное, думал в ту летнюю ночь: ну-ка, вражина, попробуй, только попытайся — немедля образумим!..

Жаль, никогда не узнает дед Пантелей, что не кто-нибудь, а его внук Пантелей стоит у границы, всматривается в ночь и думает: ну-ка, вражина, попробуй, только попытайся… Сразу пограничники образумят всякого. Они стерегут границу. Вот на этом клочке их нет в эту минуту. Выйдет из моря враг, и первым его обнаружит Пантелей Кондрашин. Чего не случается в жизни! Случится такое — повезет ему!.. Смешно?… Это как смотреть: то смешно, а то и не смешно.

Пантелей даже оглянулся: никто не слышит, как он тут размышляет?

Нет, ночь тиха и мирна. Море задумчиво шуршит прибрежной галькой…

Он возвращался той же дорогой, которой вышел к морю. И воображал, как возможный нарушитель пробирается вблизи лагеря, спешит до рассвета уйти в горы или за несколько ночных часов совершить диверсию и вернуться в море. В горах, перешагивая через долины, вереницей тянутся вышки линии электропередачи, высокие, ажурные. На их стальных плечах — провода. Откуда и куда они? Пантелей точно этого не знает. Но наверняка где-то работает завод, который без электричества, что течет по этим проводам, не проживет и минуты. Возле каждой вышки часового не поставишь, и достаточно подорвать одну из таких, чтобы завод погрузился во тьму и чтобы застыли станки в цехах.

Разве допустимо — прозевать нарушителя? Да тут всякий, кто окажется у границы, обязан глаз не смыкать, смотреть и слушать вовсю. Нельзя надеяться, что все за тебя одни пограничники сделают…

Пантелей забеспокоился, словно нарушитель не придуман им, а на деле пересек границу, идет в глубину нашей территории, неся на себе тяжелый груз взрывчатки. Послышался нестройный шум листьев — лазутчик через кусты пробирается? Донесся слабый треск — враг на сухую хворостинку наступил?

Ночь говорила на своем языке. Он мог означать, что все в порядке; он мог и предупреждать — чужой прячется! Если бы понимать ночной шепот, как понимаешь своих ребят из отряда?!.

Голоса на подходе к прачечной ударили по нему, как выстрелы. Помня, что Санька барахтается в баке, Пантелей не ждал с этой стороны ничего такого особенного. И вдруг — два голоса. Один — тонкий и жалобный — Санькин. А второй — низкий, суровый — чей он? Говорящий не таится, выходит, что он — свой. Прижавшись спиной к стене, Пантелей боком прошел к углу и чуть-чуть высунулся. Кто-то очень рослый стоял возле бака и помогал Саньке вылезти.

— На одевание — тридцать секунд. И — к воспитательнице. Сам обо всем доложишь.

Это был Полторасыч.

— А может, обойдемся? Я ж больше не буду. Слово, — клянчил Санька, неловко натягивая штаны на мокрые ноги.

Полторасыч молчал — все ведь сказано.

— Я пойду, — уговаривал Санька. — И зачем эти доклады?

Полторасыч опять смолчал и положил руку на Санькино плечо.

— Я не убегу. Слово…

Полторасыч издал странный звук: то ли хохотнул, то ли прокашлялся, и снял руку с плеча.

Пантелей кратчайшей дорогой, не соблюдая мер предосторожности, понесся к эстраде…

Индеец стоял на крыше и стрелял не целясь. Белые угнетатели кувырком летели с коней. Зрители восторженно ахали и дергали плечами, точно они сами палили из больших старинных ружей.

Пантелей опять схватился за живот и проскочил к своему месту. Митя пробурчал что-то недовольное.

— Понимаешь, кое-что задержало, — оправдываясь, шептал ему в ухо Пантелей.

— Друг называется…

— Придет пора — все скажу, а пока на слово поверь.

Полторасыч и Санька вышли из темноты, как ни в чем не бывало сели возле Орионовны. Полторасыч что-то сказал ей, она кивнула, не отводя глаз от экрана. Завхоз встал и ушел, а Санька смирна сутулился рядом с воспитательницей.

Замелькали последние кадры, и появился Валерий Васильевич. Картину он досматривал стоя.

Вспыхнул свет.

— Пятому отряду оставаться на месте, — распорядилась Орионовна.

Уходили отряд за отрядом, и множество глаз смотрело не вперед, а назад. Даже лопоухие малыши из десятого отряда догадались: в пятом что-то произошло. И даже эти, лопоухие, подковыривали:

— Вам еще одно кино покажут?

Орионовна, сумрачная и замкнутая, ждала, пока скамейки вокруг пятого отряда опустеют. Ребята выпытывали у Саньки: что он такое отколол, на чем попался?

— Ну? — обратилась Орионовна к Саньке. — Как тебе купалось в баке у прачечной?

Раздался такой хохот, что Саньке, отвечая, пришлось крикнуть:

— Здорово!.. Такая красотишшша!

Приятного было мало, и Санька для показа храбрился.

— Ну и как? — злорадно усмехнулся Олег Забрускин. — Удалось переплыть этот бассейн?

— Удалось! — гаркнул Санька.

Примерная Ленка Яковлева не стерпела:

— В отряде ЧП, а ты, Забрускин, цирк открыл тут?

Орионовна подняла руку, замотала головой: такой ход разговора ее не устраивал:

— Я оставила всех вас здесь не для того, чтобы вы веселились. В отряде происходит недопустимое: утром один самовольщик выявился, вечером второй…

«Сейчас поставит на пару с Санькой и начнет мораль читать, — с тоской подумал Пантелей. — Фамилию припомнит… А если знает, что из кино удирал, — добавит, до отбоя будет обсуждать».

Но он ошибся. О вечерней отлучке Орионовна не знала и воспитывала одного Саньку:

— На что это похоже, Багров. Взрослым себя считаешь. Вон и гриву отрастил моднейшую…

Что касается «гривы», то Орионовна явно преувеличивала. Санька всего-навсего не постригся перед отъездом в лагерь. Все остриглись, а он не захотел, как все. Жесткие и прямые волосы его налезают на уши, ежиком торчат надо лбом. До гривы далеко!

Санька оскорбленно вскинул подбородок:

— А что? Это дело мое! Отращу кудри до плеч — девчонки от зависти поумирают.

— Хватит! — оборвала Орионовна. — Вместо того, чтобы ко сну готовиться, мы с тобой тут…

— Так спать хочется, — влез Олег Забрускин. — А он нарушает…

— Тебе слово не давали, — перебила Орионовна и снова за Саньку взялась. — Что же с тобой делать? Ничего ты не хочешь понимать. Каково будет общественное мнение о нас?

— А вы скажите общественному мнению, что виновный строго наказан — и дело с концом, — предложил Санька.

На лице Орионовны отразилось недоумение: я к вам со всей душой, а вы чем отвечаете?

Орионовна бессильно уронила руки и ушла, полная огорчения и обиды. Ребята растерялись, виновато глядели ей вслед.

— Встали, построились, — сказал Валерий Васильевич. — Ноги мыть и — по палатам.

К умывальникам шли строем. Бастик протиснулся вперед, к Багрову, тихо спросил:

— А пдавда, ты хочешь эту… модедновую пдическу?

— Да я смеюсь! — Санька пригладил влажные волосы. — Она пугается, вот я и пугаю. Я вот возьму и наголо остригусь. Даже побрею голову.

— Пдавда?

— А чего? Мне это — раз и все!