Старые дневники и пожелтевшие фотографии

Я почувствовала, как в широких варежках сжимаются мои онемевшие от холода пальцы, как где-то внутри образуется горячий ком.

— Мам, пошли, — тяну я маму за рукав. — Я боюсь, пошли.

— А куда? Дома-то нет, кроме этого развороченного снарядами сарая.

Живём мы в больнице, что в деревянной небольшой церкви напротив нашего бывшего дома, в кабинете врача. На улице валяются всякие вещи, но мы их не берем.

— Хозяева найдутся, — говорит мама, — стыда не оберёшься!

У нас больничные железные кровати. Одеяла сшили из лоскутов старых плакатов. Вату добыли из старых матрацев.

Я дышу на стекло, чтобы в ледяной корке оттаяла дырочка. На улице солнечно. Страшно хочется есть и очень холодно.

— Спите, — говорит мама, — не так под ложечкой сосать будет. — А у меня и не сосёт. Просто хочется есть.

— Феликс, ты не знаешь, кончилась картошка в овощехранилище? Камушки сладкие, а есть можно. Хорошо бы ещё разочек сходить!

— Кончилось! Всё! — отзывается из-под пёстрого одеяла брат. — У хранилища сторожа поставили.

— Вот и ладно, — странно улыбается мама, — значит, советская власть на месте. Ничего, вчера из деревни Лёшка-кривой приезжал, обещал конины привезти. Сколько там лошадей лежит побитых! Видно, страшный бой был у Исаевского ручья. Мужика вот нет, да и пилы тоже. Голыми руками не отхватишь. А вы лежите! Я скоро киселя сварю. Солдат овса дал, при лошадях он.

— А курица была ничего, правда, мам? — говорю я, залезая с головой под одеяло.

— Тощая больно, верно дохлая. Как её скрючило! — отзывается Феликс.

Ему не лежится. Феликсу надо делать жернова. Теперь все делают жернова. Отпилят от толстого дерева два куска, вобьют в них железные осколки, просверлят по середине дыру, куда зерно засыпать, приделают ручку и готово — мели себе. Было бы что молоть! А мне хочется посмотреть на перину. Мальчишки на соседней улице обнаружили в подвале дома немецкий бункер. Чего там только не было. Даже китайская ваза фарфоровая там стояла. В бункере Феликс и нашёл нашу перину. Он её по наволочке узнал. Наволочка красная в широкую чёрную полоску.

Теперь наша перина лежала перед широко распахнутой печной дверцей — сохла. Я сидела и гладила её.

— Скорей бы весна приходила, — говорила я, глядя в огонь.

— Что ты, дочка! Давно ли Новый год был? — вздыхает мама. — Трудная, голодная нынче весна будет. Ох, и голодная.

Зима сорок второго года была очень холодной. Фашистские самолёты продолжали налёты на город. В парке, вернее, в ботаническом саду возле реки Тверцы, стояли зенитки. Девушки-зенитчицы жили в соседнем доме. Они приглашали нас в гости, угощали чаем с хлебом и сахаром. Сначала мы стеснялись, отказывались, потом ели. Детей во время войны называли «иждивенцами». По «иждивенческим» карточкам полагалось всего триста граммов хлеба. И больше ничего — ни круп, ни соли, ни сахара. Поэтому всегда хотелось есть.

Завыли вьюги. Снега намело по самые крыши. Наступил очень лютый и вьюжный февраль.

«В школу! В школу!» — передаётся по цепочке от дома к дому радостная весть. В школе холодно. Каменное здание промёрзло насквозь. Поэтому, идя на занятия, каждый несёт полено. Надо учиться. Не пропадать же учебному году! И когда только школа прогреется?!

На уроках сидим в пальто, шапках, платках, пишем в рукавицах. Чернильницы-непроливашки держим за пазухой, иначе чернила замерзают. Для этого и пришили специальные кармашки. Тетради у нас сшиты из газет. Писать неудобно. Буквы получаются большими и круглыми. Пока нет настоящих тетрадей. Нет и учебников. Зато фашистов отогнали от Москвы. Идут страшные бои на Волге, подо Ржевом. Город моего детства Ленинград в блокаде. Голодные друзья в холодном каменном городе. Только бы выжили! Только бы выстояли! Мы верим: выгонят фашистов с нашей земли. Я тоже хочу убежать на фронт. Дёмин из 7-а убежал и Васин из 8-го. Но они старше, да и мальчишки. Тётя Рая, наша соседка, Игорева мама, говорит, что дети на фронте — солдатам одна обуза, что надо лучше учиться, помогать взрослым. У Игоря две сестрёнки — Люська и Томка. Им по году. Игорю — десять, мне — одиннадцать. Брату Феликсу — тринадцать. Всем нам вместе — тридцать шесть. Солидный возраст. Из больницы мы давно переселились. Там — поликлиника. Теперь мы живём в коммунальном доме на «вышке» с крутой лестницей и хорошим чердаком. Во время оккупации города здесь жила старушка. Она умерла. Её похоронили в огороде. У нас одна комната, в ней — восемь метров. За стеной, которую можно проткнуть пальцем, живёт тётя Рая с Игорем и девчонками Люськой и Томкой, которым по году, а зубов всё нет.

— Айда к Исаевскому ручью! — предлагает Феликс. — Там передовая была. Интересно посмотреть.

Мы, конечно, согласны. Отправляемся по Тверце на «лыжах», если так можно назвать узкие дощечки. Лыжи смастерили сами. Тонкие доски обстругали рубанком, ошкурили наждачной бумагой. Носы у «лыж» почти не загнуты. Сколько Феликс ни грел, ни гнул дощечки, они плохо поддавались. Поэтому не едем, а идём. Зато не увязаем в рыхлых сугробах. Повсюду из-под снега торчат глыбы истерзанных замёрзших лошадей. Иногда проступают полы зелёных шинелей, подошвы немецких сапог. В испуге поворачиваем назад. И только у вмёрзшей в лёд баржи решаем передохнуть.

— Там, — говорит Игорь, — тётенька сидит.

— Какая ещё тётенька? — спрашиваем Феликса.

— Замороженная.

Под самой стенкой баржи сидела женщина, прижимая колени к лицу. Весеннее солнце и ветры скинули с головы и плеч снежную маскировку.

— Может быть, это Симка? Она пропала без вести. Была партизанкой!

Мы пытаемся рассмотреть лицо женщины. Оно поклёвано птицами. Снова делается страшно.

— Нет, не Симка, — говорит кто-то из ребят. — Симка так не смогла бы. — И мы уходим, с трудом переставляя ноги по рыхлому липкому снегу.

Придя из школы, уроки стараемся делать пока светло. Когда стемнеет, зажигаем светильник. Светильник сделан из консервной банки. В крышечку от заварного чайника просунули фитиль — скрученную верёвочку. В банке — керосин. Когда светильник горит, надо ножницами срезать нагар. Если долго при таком освещении посидеть, под носом скапливается чёрная сажа. Потому светильники и называют коптилками.

Спичек нет. Огонь добываем древним способом. Два камня и очень сухая ветошь в виде верёвки. Бьёшь камень о камень — искру высекаешь. Искра на тряпку падает. Тряпка тлеет. Теперь только успевай дуть потихоньку. Иногда час провозимся, пока огонь добудем. Потом приспособились. Стали друг к другу бегать. У кого-нибудь из соседей в печке всегда угли горячие.

Зимой появились спички, но не в коробочках с картинками. Это были тоненькие дощечки. Кончики надрезаны и покрыты той же смесью, что и спичечные головки, — сера с бертолетовой солью. Дощечки перевязаны в пачках по несколько штук. К ним приложена ещё одна — красновато-коричневая дощечка. Об эту — красно-коричневую и надо чиркать.

Однажды крашеную дощечку я засунула в пачку со спичками и провела по головкам. Спички разом вспыхнули. Я испугалась и не бросила огненную кучу. Руки мои сильно обгорели. На красно-коричневой дощечке был красный фосфор, а ожоги от фосфора долго не заживают.

Вся наша команда греется на ярком весеннем солнышке, ходит смотреть на понтон. Понтон рядом со взорванным волжским мостом. Это настил на плавучих бочках. Его охраняют солдаты в белых полушубках и валенках. По этому мосту днём и ночью идут на фронт машины, живёт наша страна. А ещё здорово, что наступила весна.