Тебе посвящается

– Он же меня извинил, так? – пробормотал Вась­ка. – Чего ж тут...

– Ты находишься в кабинете директора, Василий Тушнов! – напомнил Глеб Анисимович своим великолеп­ным, звучным и гибким голосом. (Слыша этот роскош­ный голос, невольно думалось, что Глеб Анисимович бедновато одет. Пожалуй, не будь у него такого роскошного голоса, это просто не бросалось бы в глаза и никто не за­мечал бы, что его костюм немного потрепан.)

– Видишь ли, Громада тебя простил, а я – нет, – сказал директор спокойно. – Возможно даже, что я соч­ту нужным исключить тебя из школы.

– За что? – спросил Тушнов хрипловато.

Директор не отвечал. Потом спросил сам:

– Когда, по-твоему, можно бить человека по лицу?

Пытаясь угадать, чего от него ждут, Васька пробурчал:

– Никогда нельзя... Только простил же Громада...

– Ну, почему же – никогда? – жестко осведомился директор. – Если человек грязно оскорбляет женщину, нужно ему...

– Как это – «грязно оскорбляет»?.. – Тушнов наивно и непонимающе поглядел в глаза директору. Ваську за­бавляло, когда, запинаясь и затрудняясь, старшие потешно неподходящими словами рассказывали о том, о чем, по их мнению, ему лучше не знать и что ему, однако, давно из­вестно во всех подробностях.

Но директор ответил коротко и сразу:

– Ты знаешь как. Вот за такое следует бить по ще­кам. А ударить просто так – это... – Иван Еремеевич возмущенно смолк.

– Ты, вероятно, знаешь, Тушнов, чем отвечал в ста­рину на пощечину порядочный человек? – спросил Глеб Анисимович.

– Не. Не знаю, – ответил Васька. И он действитель­но не знал.

– Вызовом на дуэль! – сообщил Глеб Анисимович. – Может быть, ты не читал пушкинского «Выстрела»? – спросил он с брезгливым состраданием.

Васька затряс головой отрицательно, украдкой следя за тем, какое это производит впечатление. Чутье невнят­ным шепотком подсказало ему, что его невежество мо­жет, пожалуй, в известной мере смягчить педагогов.

– Так тебе незнакомо это?! – И, приблизившись к Тушнову на расстояние шага, Глеб Анисимович наизусть прочитал: – «Главное упражнение его состояло в стрель­бе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, как соты пчелиные. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем пол­ку не усумнился подставить ему своей головы».

Васька слушал и чувствовал смущение от какой-то неопределенности происходящего. Это было нечто сред­нее между нахлобучкой и концертом. Он даже не знал, как ему теперь держаться...

– Не узнаешь этот отрывок? – спросил Глеб Аниси­мович.

– Проходили, возможно, – ответил сумрачно Тушнов.

– «Возможно»?.. Печально, – промолвил Глеб Аниси­мович с горечью. Он сделал выразительную паузу и мед­ленно, будто думая вслух, прочитал: – «Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства».

Глеб Анисимович пытливо взглянул на Тушнова, же­лая, может быть, определить, нашло ли его чтение какой-нибудь отзвук, а Ваське почудился вдруг в последней фразе упрек.

– Ну что я сделал?.. – ворчливо запричитал он. – И ведь извинился – пожалуйста! А что я сделал?

– Стань в угол! – резко сказал директор. – Вон в тот!

Он указал на дальний угол в глубине кабинета. Туш­нов секунду колебался, затем, пожав плечами, подчинил­ся. И директор с Глебом Анисимовичем повели между со­бой неторопливый разговор, будто его уже не было в комнате.

– Вот... Это не первый случай, когда в классе-то про­ходили, а следа в душе не осталось никакого... – Иван Еремеевич покачал головой.

– Не только в душе – в памяти. Что, я бы сказал, еще более странно, – добавил Глеб Анисимович.

– Да, на уроке у ребят, я замечаю, с литературой складываются... порой, конечно... очень уж официальные отношения.

– Как говорится, увы, это так, – подтвердил Глеб Анисимович с унылой скорбностью.

– Тут у нас три года работал литкружок, – продол­жал директор. – Довольно много ребят в нем занима­лось – больше, правда, старших. И они, понимаете, были с литературой на короткой ноге. В хорошем смысле.

– Я понимаю. Без развязности в отношениях с классиками, – вставил Глеб Анисимович.

– А главное, к современной, прежде всего, литерату­ре вкус прививался. Его надо прививать, потому что и ерунды же много печатается...

– Да, столько, знаете ли, дребедени всякой...

– Потому-то, конечно, необходимо ребятам дать ори­ентировку. Да. А Оксана Георгиевна нас покинула. Уеха­ла с мужем учительствовать на необжитые земли. Кому-то там, вдалеке, повезло, – так? – а для нас утрата. Вот... Не согласились бы вы...

– Сейчас не то время, чтобы в угол ставить! – выпа­лил из своего угла Тушнов. – Это раньше ставили, а те­перь... – и замер, ожидая оглушительных громов на свою голову.

Но Иван Еремеевич одобрительно сказал:

– Хорошо, Тушнов! Постоял, подумал и начал, я смотрю, потихоньку разбираться в том, что можно и чего нельзя в наше время. Постой, что ли, еще минутку-две, а потом скажешь, в чем еще разобрался, и, может, в класс пойдешь.

Затем, повернувшись к Глебу Анисимовичу, он сказал:

– Так не взялись бы все-таки литкружок у нас вести?

– Вы говорите так, точно уже предлагали мне это...

– А разве я вам минуту назад этого не предлагал? – удивился Иван Еремеевич. – Нет? Ну, все равно – со­гласны?

– Если позволите – один предварительный вопрос, – отвечал Глеб Анисимович с некоторой торжественно­стью. – Почему именно мне вы...

– Понимаю, понимаю, – перебил Иван Еремеевич. – Во-первых, загружены наши преподаватели. И потом... хочется же, чтобы кружок вел человек, видящий в лите­ратуре красоту! Не только, знаете ли, то или иное содер­жание. Словом, человек с любовью к художеству... Вот вы на память читаете прозаическое произведение. Это...

– Это моя профессия, – произнес Глеб Анисимович со строгим достоинством. – Я знаю на память сотни стра­ниц прозы – по роду профессии, Иван Еремеевич. – Он как бы не допускал удивления тем, что в порядке вещей. – Но... отпираться не стану – люблю литературу.

– Что и требуется, – сказал директор. – Так берете литкружок? Я бы, знаете, начал на вашем месте с конкур­са... ну, там с конкурса на лучшее стихотворение. Выявил бы виршеплетов – такие, конечно, найдутся – и вообще неравнодушных. Образовалось бы ядро, а вокруг ядра... – Он прервал себя, как бы не желая в фантазиях чересчур высоко залетать. – Так беретесь?

Глеб Анисимович отвечал степенно:

– Ваша идея с конкурсом мне нравится. Ваше пред­ложение принимаю с одной только оговоркой: не позволю никому, и для начала вам, именовать литературный кру­жок литкружком. Это звучит для моего уха так же урод­ливо, если угодно – уничижительно, как «Сикстинка», «Третьяковка» или... что-либо подобное.

– Согласен на эту поправку, – сказал, улыбаясь, ди­ректор. – Принимайтесь, Глеб Анисимович. – И, встав из-за стола, круто повернулся к Тушнову: – Ну, что ты еще понял насчет нашего времени?

– В наше время... нельзя без причины рукам волю давать, – с запинкой ответил Васька.

– Ну, куда ни шло. Хоть так. Запомни крепко! – После чего Тушнов был, наконец, отпущен и вслед за Глебом Анисимовичем покинул кабинет.

Вот что предшествовало объявлению по школьному радио, которое среди других услышал Виктор Громада. Объявление было короткое:

– Сегодня у нас в школе состоится конкурс! Это бу­дет конкурс поэтов нашей школы на лучшее стихотворе­ние и конкурс чтецов на лучшее исполнение какого-либо стихотворения... – диктор помешкал, – ...можно не сво­его. Лучшие стихи будут помещены в общешкольной стенгазете и переданы по нашему радио в исполнении авторов. Лучшие чтецы также выступят у нас перед микрофоном. Утверждено жюри конкурса...

Это известие свалилось на Виктора Громаду посре­дине его разговора с Женей Старковым. Разговор был самый откровенный из всех, какие когда-либо затевал Виктор, а Женька вел его как обыкновенный, «нормаль­ный», ничем особенно не замечательный.