Девочка в бурном море. Часть 2. Домой!

ГАЙД-ПАРК

Гайд-парк в этот теплый день выглядел оазисом мира. Среди темной хвои розовые облака цветущего миндаля, по обочинам дорог свежая зелень кустарника, на яркой щетине травы искрились желтые крокусы.

По мягким дорожкам завершали свою утреннюю прогулку любители верховой езды. Каждая освещенная солнцем полянка была занята. Мальчишки и девчонки, молодые люди, старики, все в темных очках, сидели прямо на траве или на плащах, подставив лицо солнцу, такому редкому гостю в этой стране. Ребятам, впрочем, долго не сиделось. Они считали пустой потерей драгоценного времени сидеть неподвижно — солнце может быть для них и завтра и послезавтра, — срывались с места, носились по парку со своими собаками, с азартом истых футболистов гоняли по полю мяч. Парочка влюбленных — он в форме капрала, она в костюмчике, из которого явно выросла, — сидела, прижавшись друг к другу, обратив лица к солнцу, и что-то шептали, наверно, солнцу, и улыбались — тоже солнцу, хотя оно давно уже зашло за густую крону сосны и на влюбленных падала холодная тень близкой разлуки.

По-настоящему умели пользоваться каждым лучом старики. Они поворачивали голову вслед за солнцем и не теряли зря времени, когда густое облако влажной тенью касалось их щек. Тогда они меняли темные очки на дальнозоркие и впивались глазами в книгу. Они умели закрыть ее на самом интересном месте, как только солнце смахивало с себя облако.

Елизавета Карповна с Антошкой шагали по тропинкам парка и тоже радовались весне, дивились зеленой травке, которая на той же широте, например в Курске, еще спала под глубокими сугробами. Антошка порывалась побегать по траве, но Елизавета Карповна, помня, что бегать по газонам и мять траву строго запрещается, сердито останавливала Антошку. А потом посмотрела на ребят и попрекнула себя: «Как я, наверно, надоела Антошке своими нравоучениями», вдруг улыбнулась хорошо, широко, как улыбалась, когда они были вместе с папой. И сама побежала вслед за Антошкой, чувствуя под ногами упругую землю и влажную мягкость молодой травы.

Остановились возле небольшой дощатой трибуны. Женщина в высокой шапочке с козырьком, на околыше которой были прикреплены металлические буквы «S. А.» — «Армия спасения», произносила речь. Она говорила о спасении душ, о милости к грешникам, о грехе ненавидеть врагов. Ее слушательницами были две старушки с собачками, которые, впрочем, скоро ушли, и она продолжала речь в полном одиночестве, но с прежним пафосом.

Ораторов в парке было множество, трибуной им часто служил ящик или старый стул. Слушателей было не густо, и они переходили от одной «трибуны» к другой, словно искали правильное слово, искали ответа на мучавшие их вопросы и не находили.

Проходя мимо зачехленного зенитного орудия, притаившегося среди высоких деревьев, многие невольно вспоминали, что идет война и что сейчас это оружие беспомощно против фашистских снарядов «Фау-2», которые могут в любом месте и в любое время дня и ночи со страшным ревом грянуть, как гром с ясного неба, и повергнуть в прах дом, завод, школу. И в это тихое солнечное утро любой звук от мальчишеской трещотки, скрип тележки с газированной водой заставлял людей вздрагивать и с опаской поглядывать на небо.

Снаряды «Фау-2», которые фашисты еще недавно испытывали на Швеции, запускались теперь с территории Германии на Англию, и против них не было защиты, как не было защиты и в те страшные осенние дни сорокового года, когда сотни германских бомбардировщиков гудели над столицей Англии.

Антошка то бегала по траве, стараясь поймать желтую бабочку, то, запыхавшись, останавливалась возле цветущего кустарника и, уткнув лицо в белые душистые гроздья, наслаждалась ароматом. В одном месте наткнулась на огромную воронку, успевшую зарасти травой и крапивой. На склоне воронки, обращенной к югу, цвели лютики, отряхивали свои седые головы одуванчики, и, как два обелиска, судорожно вцепились в землю крепкими жилистыми корнями изуродованные бомбой дуб и тополь. У тополя сохранился только один боковой сук, который зеленым крылом распростерся над воронкой; у подножия дуба вытягивались тоненькие молодые побеги.

Парк был огромный, без традиционных круглых клумб, без расчищенных дорожек и подстриженного кустарника, просто лес в самом центре города, с прудами, просторными лужайками, где могут отдыхать и гулять тысячи лондонцев.

Невдалеке мальчишки играли в футбол на зеленом поле. Играли по всем правилам, в трусах, в разноцветных майках, только на ногах были не бутсы, а старые башмаки, сандалии и матерчатые туфли. Здесь было больше зрителей, чем слушателей у трибун — детвора и взрослые, — и все они по-настоящему «болели» за свою команду и дружно кричали, когда у ворот создавалась опасная ситуация. «Аутсайд! — раздались возгласы, и выбитый с поля мяч, описав дугу, скатился на дно воронки. Антошка, цепляясь за кочки, стала спускаться в глубокую яму, но ее опередили мальчуганы-болельщики, и на дне воронки тоже завязалась борьба — кому достанется честь выбросить мяч в игру.

У Елизаветы Карповны защемило сердце. Так, может быть, было и в тот день, когда на этом месте взорвалась бомба…

Взобраться бы вон на ту дощатую трибуну, собрать вокруг нее гнев и любовь матерей всего мира, соединить руки всех женщин и покончить с фашизмом, покончить с войной. Матери дают жизнь, матери должны уметь защищать ее!

Елизавета Карповна почти никогда не выступала на трибуне. Даже в комсомольские годы. «Пчелкой» звали ее ребята. Она охотно вызывалась мыть полы и окна в комсомольском клубе, штопать рубашки мальчишкам из рабфаковского общежития, работать в школе по ликвидации неграмотности, но только не выступать с речами. Одной из первых записалась в парашютный кружок Осоавиахима и первой выскользнула из самолета. До сих пор помнит это счастливое ощущение, когда, очнувшись от рывка, вдруг почувствовала, что ее крепко держит белый купол, сквозь который просвечивает солнце. И вот тогда она произнесла свою первую речь, высоко над землей, не стесняясь, зная, что никто не услышит ее речь о счастье, о молодости. Вторую речь, уже на трибуне, она произнесла в 1927 году, когда бастовали английские углекопы и докеры и газеты писали о бедственном положении семей бастующих. «Мы должны помочь женщинам и детям английских углекопов. Мы не можем стоять в стороне», — только эти две фразы и произнесла она с трибуны, а ребята из ячейки аплодировали и восторженно кричали: «Браво, Пчелка!» Она положила на стол президиума три потертых червонца — всю свою рабфаковскую стипендию. И все ребята, один за другим, подходили к столу и выкладывали свои стипендии.

И позже, во время испанских событий, заработок первого дня каждого месяца советские люди вкладывали в копилку помощи испанской революции. Женщины вынимали из ушей серьги и посылали их в фонд помощи испанцам. И юноши и девушки осаждали райкомы комсомола, военкоматы, требовали послать их в интернациональную бригаду. Тогда каждый второй комсомолец изучал испанский язык, чтобы лучше понять душу испанского народа, тогда «Дон Кихот» Сервантеса — был настольной книгой в каждой семье, а портретом Пассионарии награждали за доблестный труд.

И где бы в мире ни произошла беда, советские люди считали, что это и их беда, и спешили на помощь — всегда бескорыстные, всегда с открытым сердцем.