Со щитом и на щите

Это было нечто среднее между нищенской сумой, сумкой почтальона и кожаным ведром, таким, какое кучера прихватывали с собой, отправляясь с обозом в дальний путь. Одним словом, некий чудовищный гибрид всего этого. В этом предмете с одинаковым успехом можно было носить воду, ставить тесто, хранить картошку и заквашивать яблоки.

Радостно гмыкая, немой показывал, как надо «портфель» зашнуровывать, пытался надеть мне на плечо. Чтобы не обидеть немого, мама сказала, что ей портфель понравился.

— Нет, он все-таки неплохой, — убеждала она сама себя, когда мы возвращались домой. — Ты только посмотри, какой он прочный.

Что прочный, так прочный: был бы хоть немного поменьше! И не такой неистово рыжий!

— Не большая это беда, — утешала меня мама. — Походишь сейчас с ним, а на следующий год, будем живы-здоровы, куплю тебе настоящий портфель.

Что поделать? И на том спасибо. А пока суд да дело, снимаю эту громадную суму с плеча, беру ее под мышку, чтобы меньше мозолила глаза: чудилось, что все проходящие мимо только на мой «портфель» и глядят.

Вот, наконец, и школа. Она встречает нас празднично сияющими окнами и трепещущим на ветру большущим транспарантом на красном полотнище: «Добро пожаловать!» Это приглашение относится и к нам с Федькой. И, входя во двор школы, я невольно выпячиваю грудь.

Тут полным-полно учеников: и старших, и младших, и совсем еще цуценят. Первоклассников сразу заметно: они как пришли сюда с мамами и папами, так от них не отходят. И глаза у них — как пятаки. А между ними туда-сюда снуют те, что немного постарше, — из второго, третьего и четвертого классов. Носятся так, что аж в глазах рябит. Кричат, верещат — плотва, одним словом. Даже не верится, что и я когда-то был таким, как они.

Ученики пятого, шестого и седьмого классов ведут себя более сдержанно. Девочки особенно. Эти прохаживаются стайками по две-три, обняв друг друга за плечи, а на мальчиков не обращают никакого внимания. Задаваки, да и только!

Впрочем, интересуют меня не они, а те, что почти взрослые: восьмиклассники-десятиклассники, к которым отныне принадлежу и я. Больше всего я присматриваюсь к десятиклассникам. Почти у всех наглаженные брюки, ботинки начищены до блеска. Вид у них серьезный. Оно и понятно: всего один год — и они со школой распрощаются!

А девчонки! К ним теперь и не подступись! Расфуфырились — косы в лентах. Никак не верится, что это те же самые девчонки, которые совсем недавно сломя голову носились вместе с нами.

Вот и Оля Чровжова. Расхаживает, обнявшись с какой-то городской девочкой. На меня даже не взглянула, когда мимо проходила, хотя я нарочно встал у нее на дороге.

Ну и ладно! Подумаешь!..

Обиженный до глубины души, начинаю искать глазами Федьку. Но он не иначе сквозь землю провалился. А ведь обещал не оставлять меня одного, познакомить с ребятами. В отчаянии бросаюсь искать его, да разве в такой кутерьме кого-нибудь найдешь? Да еще с таким портфелем, с этим рыжим чудищем, которое поминутно приходится за спину прятать.

С Федькой столкнулись, когда я уже потерял всякую на это надежду. Но он не очень-то мне обрадовался: был увлечен беседой с каким-то пареньком, наверное своим одноклассником.

— Тебе чего?

— Федь! А мне куда идти?

— Становись к своему классу… Вон там, видишь, они строятся… — ткнул пальцем куда-то вбок, лишь бы я поскорее от него отцепился.

Отхожу от Федьки, смотрю вокруг во все глаза — ищу свой класс. Ага! Вон они! Какой-то паренек взобрался на крыльцо, размахивает руками и изо всех сил выкрикивает:

— Восьмари, давай ко мне!

Пробираюсь к нему, а он уже командует:

— Двоечник к двоечнику — ста-а-новись! Направо р-р-ав-няйся!

Смех, выкрики, кто-то становится в строй, кто-то нет, так как этот парень вовсе не учитель и никто ему нами командовать не поручал. Директор, который как раз проходил мимо, сделал ему замечание:

— Кононенко? Вы опять за свое!..

— А что такого я сделал, Василий Васильевич? — весело возмущается тот. — Я ведь вам помогаю!..

Хотя команды никто всерьез не принимает, однако все начинают понемногу строиться. А там уже и другие классы стали выстраиваться, и бесформенная до сих пор толпа, заполнявшая школьный двор, прямо на глазах превращается в стройные, длинные шеренги. Остаются только группки родителей и учителя во главе с директором.

Лысина директора сияет, как солнце. Он поднимает руку, и гомон вокруг него понемногу стихает. Слушаем, что он там говорит. Вернее, слушают только первые ряды, те же, что стоят подальше, почти ничего не понимают. Доносятся только отдельные, выскочившие из фразы слова. Хотим мы того или не хотим, но наши уши улавливают совершенно противоположное тому, что сейчас произносит директор.

— «…балуйтесь… безобразничайте… нарушайте школьную дисциплину…» — категорически звучат указания директора, и нам чем дальше, тем становится веселее.

Потом держала речь десятиклассница — круглая отличница, наверное: в такой день вряд ли кому другому поручили бы выступить. Она таких вещей наобещала от имени всех учеников, что никаким ангелам не снилось: и учителей слушаться, и учиться только на «очень хорошо», и дисциплину не нарушать, и вести себя примерно…

Девочка, что выступала, была красивая, но мне она не понравилась: вероятно, из тех самых, что к учителям подлизываются. Заведется такая в классе — пиши пропало! Пролезет обязательно в старосты — и тогда каждого поедом съест.

После этой девчонки говорил завуч. Он кратко рассказал, что мы будем изучать, какие новые предметы включены в учебную программу. Потом директор взмахнул рукой, с крыльца прозвучал звонок, и мы двинулись в классы.

Учитель с красной повязкой на руке громко предупреждал всех, чтобы оставляли головные уборы в раздевалке и не уносили с собой в классы. Но я кепку снял еще во дворе и спрятал в свою кожаную суму: побоялся, что украдут. Ведь это была единственная моя обнова: настоящая, купленная в магазине кепка с модной пуговицей, с узеньким козырьком. Очень уж хорошо сидела она на моей голове, а еще лучше летала, если ее изо всех сил запустить вверх.

Заходим в высокий коридор, поднимаемся по широкой лестнице. Вокруг все сияет: и пол, и стены, и потолок, и перила лестницы. Веду по ним рукою, двигаясь по ступенькам вверх, и поминутно натыкаюсь на набитые через равные интервалы короткие брусочки, сначала никак не могу понять, для чего они. Наконец осеняет: это ведь для того, чтобы ученики были лишены увлекательной возможности съезжать по перилам.

Еще интереснее на втором этаже: окна такие огромные, что к ним подойти страшно. И видно из них ух как далеко! Даже железную дорогу и станцию. Вдоль стен — металлические баки с водой. Медные краны начищены так, что аж сияют, а кружки — на цепочках, прямо как собачата. Наверное, чтобы ученики ими не дрались и не обливали друг друга водой. А вот и наш класс: просторный, высокий, с большой черной доской, светло-коричневым столом для учителя и низкими черными партами для нас. Пока я проталкивался в класс, не только задние — все места были заняты. Осталось свободным только одно, на первой парте, под самым носом у учителя.

Ничего не поделаешь, пришлось усаживаться за эту парту. Хорошо хотя бы то, что не девчонка будет сидеть со мною, а парень.

— Ты зачем сюда сел? — сердито спрашивает он.

Конечно, виду не подаю, что поначалу испугался. Отвечаю вопросом на вопрос:

— А ты чего?

Парень шмурыгнул носом, и его лицо тут же приняло не угрожающее, а насмешливое выражение:

— А-а, меня сюда все равно пересадит классрук…

— Кто, кто?

— Классрук, классный руководитель… Ты откуда? Из села, что ли? — спрашивает немного погодя.

— Из села. Ну и что?

— Все вы там подлизы…

— Я вовсе не подлиза, — обиженно отвечаю. Неприязненно смотрю на соседа: откуда он такой выискался, чтобы обзывать?

— Тебя как зовут?

— Толя.

— Толя, — повторил парень. — Толька, тюлька, фитюлька… А вот меня — Михаил Иванович Кононенко.