Солнечный круг

Калерия награждала Вовку подзатыльником и убегала к матери на кухню. Витька падал на диван и катался от хохота.

— Цирк! — стонал он. — Фольклор! Устное народное творчество! Мам, а, мам, давайте этим летом выпускать стенгазету! Такие таланты пропадают, и никто о нас, бедных, не знает…

— Ты сначала научись диктовки без двоек писать, а потом будешь газеты выпускать! — из второй комнаты выходил заспанный Павел Петрович. Он весело подмигивал мне и потирал руки. — За вами разве что на кладбище отдохнешь, башибузуки несчастные. Что-то я проголодался, мать. Что есть в печи, все на стол мечи…

Я довольно скоро сообразил, что это у Крысевичей такая игра, и начал с удовольствием подыгрывать им. Ну конечно, игра. Вот тетка Горислава — она ведь тоже играет. Разве можно как-нибудь еще назвать ее беготню с тряпками вокруг своих шкафов, сервантов и пуфиков?! Правда, тетка Горислава играет в музей, где любая ерунда — это не ерунда, а экспонат, где все вещи спрятаны под стеклянными колпаками, и люди надевают на обувь тряпичные тапочки, чтоб не поцарапать какой-нибудь распрекрасный паркет, а рыжие Крысевичи играют в рифмы. Играют с удовольствием, подзадоривая друг друга, потому что они веселые и счастливые люди и им хочется, чтобы рядом с ними все были тоже веселыми и счастливыми.

А теткина игра нудная, тоскливая.

Потому что она сама такая.

Каждый играет в свою игру.

Но первое время я принимал все это за чистую монету и с ужасом пытался себе представить, как Павел Петрович выступает на профсоюзном собрании у себя в стройтресте — он маляр и председатель месткома, или Витька и Калерия отвечают уроки. Ну, историю и географию — это еще хоть с трудом, но понять можно. «На нас напал Наполеон, а мы его прогнали вон!» — Отечественная война 1812 года. «На Урале есть у нас нефть, руда, свинец и газ», — полезные ископаемые Уральского хребта. Но как быть с физикой, спряжением глаголов, геометрией? Ага, вспомнил: «Пифагоровы штаны во все стороны равны». Так, что ли?

Чепуха это все! Когда Крысевичи не играют, они разговаривают как обычные нормальные люди. Все. Даже маленький Вовка. Только иногда что-нибудь само собой срифмуется — по привычке…

Витька и Калерия — близнецы. Однако они очень разные, даже рыжи по-разному. И вообще, Витька плотный, коренастый, лицо у него круглое, как сковородка, и оттопыренные уши. Калерия же тоненькая и длинноногая, и глаза у нее вовсе не разноцветные, а зеленые, как трава. «Кошачьи глаза», — посмеивается Людмила Мироновна.

Собственно, Калерией ее никто не называет, даже мама. Зовут Лерой, Калей. Зато я не знаю ни одной девчонки, у которой было бы столько кличек. Основная: «Калерия-Кавалерия-Артиллерия». И дополнительные: «Холерия» и просто «Холера» или «Холела», как говорит Вовка. Правда, кроме Витьки и Вовки, ее почти никто не дразнит. Жека как-то рассказывал мне, что Лера дерется не хуже брата; однажды за «холеру» она так отлупила Казика, что он после этого ее по имени-отчеству называл. Соврал, наверно…

Прошла всего неделя, как я лягушкой шлепнулся с турника, и я держался настороже, опасаясь нового подвоха. Однако, то ли ребята пока ничего не придумали, то ли решили оставить меня в покое, молчаливо признав за своего, но больше никто меня не задевал. Видно, еще и потому, что я очень быстро подружился с Крысевичами — главными в этой компании заводилами.

Постепенно я узнал поближе и других: Казика, Жеку, Ростика и Африкана. Сейчас я обо всех о них немного расскажу.

Казик — добрейшее на свете существо; маленький, толстый, как кадушка, с пухлыми румяными щеками и узенькими щелками-глазами. Глядя на него, никогда не скажешь, что он уже перешел в седьмой класс, от силы — в пятый. У Казика вечно оттопыриваются карманы, набитые булками, бубликами, печеньем или просто кусками батона: совершенно фантастический у человека аппетит. Когда ни встретишь, обязательно что-нибудь жует. Из-за этого его и прозвали «Хлеборезкой». На кличку он не обижается, он вообще, кажется, не обижается ни на что и ни на кого, кроме своей мамы, которая от утра до ночи твердит о том, что ему надо похудеть. Заслышав разговор на эту тему, Казик начинает краснеть, пыхтеть и тут же старается куда-нибудь удрать.

Он очень любит малышей, и все малыши с нашего двора ходят за ним табуном. Казик рассказывает им сказки, мастерит деревянные пистолеты и делится своими неисчерпаемыми запасами булочек и пряников. Может, это потому, что он в семье один? Хотя нет, я ведь тоже один, а терпеть не могу возиться с малышами. Помню, назначили вожатым октябрят, так я от них на второй день сбежал. Просто Казик очень добродушный, вот в чем дело. И у нас им все командуют. А малыши сами подчиняются ему беспрекословно.

Родители Казика преподают русский и белорусский языки в электротехникуме. Их квартира похожа на библиотеку: книжные полки стоят даже в коридоре. Узнав, что я люблю читать, Казик затащил меня к себе. Я взял «Белое безмолвие» Джека Лондона. Хорошая книжка. А еще у них пропасть всяких приключенческих книг: Жюль Верн, Майн Рид, Беляев, Мавр, Ефремов… Они всем дают читать, не жалеют. Только Валентина Ивановна, мама Казика, просит, чтоб не рвали и не пачкали. Тут она, как скала: увидит, что измазал книгу, — больше не проси, не получишь.

С Жекой меня подружила машина. Дело в том, что Жекин отец собирается купить «Москвича», после работы он частенько заглядывает к нам в гараж потолковать с моим отцом. Сам Антон Александрович шофер, работает на пятитонном автокране. Раньше, в каникулы, он частенько брал Жеку с собой, чтоб не болтался во дворе без дела, рассказывал ему о разных машинах, давал подержать баранку. Наверно, поэтому Жека просто помешался на автомобилях. Он знает все марки автомашин и различает их по звуку мотора, как некоторые различают по голосам птиц. Любимая Жекина книга — «Автомобиль „Москвич“ модели 407. Конструкция и техническое обслуживание». Он таскает здоровенный замусоленный том на пляж и в лес и, по-моему, уже вызубрил его наизусть, как стихотворение. Не человек, а автомобильный справочник. Своими вопросами Жека даже моего отца иногда ставит в тупик, хотя он куда как хорошо машину знает, а обо мне уж и говорить нечего. Едва он открывает рот, я тут же поднимаю руки. Жека сердится и называет меня лоботрясом: как же, иметь свою машину и до сих пор не выучить ее назубок! Уж он-то бы…

С кем мне немного не по себе, так это с Ростиком. Ему тринадцать, как и мне. Ростик длинный — на голову выше любого из нас, худой, как «шкилет». Рубашка и шаровары висят на нем, словно на вешалке. Рядом с Ростиком можно пробыть целый день и не услышать от него даже десяти слов: насупится и молчит, будто воды в рот набрал.

Я думал, что он чем-то болен. Оказалось, ничего подобного — здоров, как бык. Однажды мы затеяли бороться, так он, шутя, припечатал нас к земле одного за другим, даже пикнуть никто не успел. Только с Африканом они разошлись вничью, но ведь Африкан на два года старше.

Меня смущал его взгляд, долгий пристальный взгляд, от которого я невольно оборачивался. Казалось, Ростик присматривается ко мне, старается понять, что я за птица. А согласитесь, это не очень приятно, когда тебя рассматривают, словно какую-то амебу под микроскопом: так и тянет сморозить что-нибудь глупое.

Куда быстрее, чем к Ростику, я привязался к его отцу. Дядю Костю знала и любила вся ребятня из нашего и соседних дворов: он продавал мороженое в стеклянной будочке возле магазина «Айсберг» Целыми днями он сидел в своей будочке, весело расхваливая эскимо, пломбир и молочное, и возле него всегда толпился народ. А за будочкой стояла коричневая инвалидная коляска — дяде Косте на фронте немецким снарядом оторвало обе ноги.