Тетрадь в красной обложке

— Я и так отличница, — вставила Наташа.

— И я, — сказал Авдеев.

Мы с Ягуновым молчали. Ягунов — он вообще не любит хвастаться. А мне было стыдно, потому что все они собрались такие отличники, одна я: у меня даже две тройки в табеле за прошлый год.

На тарелке лежали разные пирожные. И «эклер» тоже. А я люблю «эклеры». Это моё самое любимое пирожное. Но я подумала, что нехорошо же, если я его возьму. Вдруг ещё кто-нибудь очень любит «эклер», а я у него утяну из тарелки. Наташа, правда, любит «трубочку». Это я знаю. Она и взяла «трубочку». А я взяла «картошку». Хотя «картошку» я ненавижу. Это самое противное пирожное, наверно. Я его глотала с трудом, долго жевала и запивала чаем.

А «эклер» так и остался лежать на тарелке. Потому что все взяли другие пирожные, кто какие хотел. А «эклер», значит, никто, кроме меня, не любил. Я бы могла, конечно, взять ещё и «эклер», очень мне хотелось его съесть. Я глядела, как он лежит, обсыпанный красивыми крошками, и белый крем из одного бока выглядывает. Но я всё-таки не взяла, потому что стыдно: все по одному, а я бы два съела пирожных.

Потом мы играли в игру «Кто больше знает». В этой игре по картинкам надо было угадывать разных великих людей, кто что изобрёл. И у меня было меньше всех очков. У Ягунова было тоже немного, но это потому, что он не торопился быстрей сказать, как Авдеев и Наташа, и называл имена только тех людей, которых уж никто не знал, даже Наташин отец.

Я, когда поднималась домой по лестнице, подумала, что обязательно тоже буду отличницей. В эту четверть даже можно успеть. А то я так мало знаю, что перед людьми стыдно. Я спрошу у Ягунова, какие надо читать книги, и заниматься буду как следует. Я, когда что учу дома, то всё понимаю и помню. Но нужно, наверно, ещё раза два повторить, чтоб уж окончательно запомнить, на всю жизнь. А мне это всегда скучно. Раз уж понимаю и знаю, то так не хочется повторять! Иногда у меня всё-таки хватает воли — и я заставляю себя повторить. И тогда в школе на другой день я обязательно получаю пятёрку, если меня спрашивают. А когда не повторю, то назавтра чего-нибудь забываю или путаю.

Обязательно стану отличницей, вот что я решила. Это ведь тоже исправление.

Сегодня я всё хотела спросить Ягунова, какие надо читать книги, чтобы больше знать. Но так и не спросила. Не скажешь же:

— Витя, какие мне книги читать, чтобы больше знать?

Почему-то если некоторые мысли произнести вслух, то делается стыдно. Хотя сами по себе они не стыдные мысли, а даже очень хорошие. Ещё в нашем доме есть девчонка такая, Райка, при ней что ни скажешь, обязательно получится стыдным. Она всё не так понимает, а по-плохому. Мне мама однажды купила новое платье, и я вышла во двор в нём и села на скамейку ждать Наташу Фомину. А Райка сразу подскочила и говорит:

— Это ты специально посреди двора села, чтоб новое платье показать, да?

И я сразу подумала, что, наверно, и в самом деле я потому здесь сижу, чтоб хвастаться. И мне стало стыдно.

А потом в другой раз во дворе был субботник, и мы носили кирпичи для клумбы. И Райка тоже сказала. Она сказала:

— Я знаю, почему ты так сопишь, когда кирпичи несёшь. Хочешь показать, что тебе одной трудно и ты больше всех стараешься?

А я даже не знала, что я громко дышу, но мне опять стало стыдно.

Ягунов бы так никогда не сказал. Я бы его, конечно, спросила о книгах, если б не ребята рядом.

На последнем уроке я всё-таки сказала ему:

— Витя, я знаю, как расставлять фигуры. Научишь дальше, а?

— Я в школе не могу сегодня задерживаться.

— Ты мне дома покажи.

Зачем я это только сказала! Я не поняла, что раз он в школе не может задерживаться, значит, должен идти быстрей к себе домой. К нему домой я бы никогда напрашиваться не стала. Я его к себе позвала. Я так и хотела сказать: «Пойдём после уроков ко мне».

А он понял, что это я к нему хочу домой прийти, чтоб в шахматы учиться играть. Он удивлённо на меня посмотрел и не ответил.

А я к нему и не напрашивалась.

Я снова не писала в дневник два дня. Но часто о нём вспоминала.

Позавчера дома я несколько раз повторяла все уроки. И правило по русскому, и стихотворение повторяла много раз.

И думала, если спросят, то обязательно получу пятёрку.

Но Наталья Сергеевна меня не спросила. А я все уроки ждала, что она меня вызовет, так хотела отвечать, особенно когда сбивались и не могли прочитать наизусть стихотворение.

Потом я пришла из школы, немного погуляла с Наташей Фоминой и снова делала уроки. По истории нам задали восстание крестьян. И я повторяла несколько раз, потому что историю я особенно забываю. Хотя я и люблю её и ещё с осени прочитываю весь учебник. Когда читаю — всё интересно, понятно и просто, а на другой день отвечать, — оказывается, уже забыла. В этот раз я повторяла даже утром по дороге в школу. И Наталья Сергеевна меня вызвала. Вошла в класс, открыла журнал, даже не заглянула в него и сразу:

— Маша Никифорова.

Я стала рассказывать про восстание и в первый раз не запиналась, даже все даты сказала. И только я дошла до середины, до самого интересного, как крестьяне стали выбирать себе вождя, Наталья Сергеевна меня и прервала:

— Достаточно. Продолжит Наташа Фомина.

И мне стало грустно, потому что я не всё рассказала, а только начало, и мне ещё хотелось рассказывать. Я даже пятёрке не обрадовалась. И настроение испортилось у меня. Но я всё равно и сегодня и всегда теперь буду повторять уроки дома по нескольку раз.

Мама послала меня в булочную, и там я встретила Звягина.

— Ура! — обрадовался он. — Я не записал номер задачки, ты мне скажешь.

Я купила батон, половину круглого хлеба, а Звягин купил целую буханку, и мы пошли к дому.

— А записку тогда я сам вынул из почтового ящика, — сказал он, — а потом я её съел.

— Съел? — удивилась я.

— Ага, чтоб родители не прочитали. Разорвёшь, так они ещё сложить могут. А я её сжевал и выплюнул в форточку.

Пока мы говорили, впереди нас на улице хныкал малыш. Он крутился во все стороны, а потом остановился на месте и начал хныкать. И вдруг мама стала его бить.

— Будешь ещё реветь! — закричала она и стукнула его по спине.

И он заплакал ещё громче.

— А ну ещё! — крикнула она снова и снова стукнула его.

И мне вдруг как-то так больно сделалось. Я вообще не могу слышать, как дети плачут, сразу сама плачу. И тут вдруг я тоже заплакала, подскочила к ним и оторвала малыша от матери. Малыш закричал ещё громче, и я тоже плакала, всё хотела сказать: «Тётенька, не бейте, пожалуйста», — но только плакала и не могла произнести ни слова.

И мать малыша, наверно, удивилась или испугалась, потому что стояла около нас, опустив руки, и молчала. Это я только сейчас про неё подумала, а тогда я на неё не глядела, а держала малыша.

А где был Звягин, я и вообще не знала.

И вдруг мать малыша закрыла лицо рукой, потом вырвала малыша у меня, схватила на руки и побежала с ним по улице в обратную сторону. А я подошла к водосточной трубе и всё плакала. Хотела перестать и не могла. Потом я стала успокаиваться. Потом я почувствовала, что пачкаю батон о трубу, и успокоилась совсем.

Около другой трубы стоял Звягин и разглядывал что-то под ногами.

Я подошла к нему, мы пошли вместе, и мне так неудобно было.

Он шёл рядом и молчал. И я тоже молчала.

Когда мы поднимались уже по лестнице, он спросил:

— Ты чего? Из-за него, что ли. Подумаешь!..

А я вдруг снова чуть не заплакала и сказала ему:

— Отстань.

— За меня бы так заступались…

Дома я сразу, не поворачиваясь к маме лицом, чтобы она не заметила, прошла в комнату, достала портфель и сказала Звягину номер задачи. Звягин больше ни о чём со мной не говорил, сразу ушёл.

Только бы он не рассказал об этом в классе!