Всегда вместе

Дед Боровиков сидел в президиуме. Борода его была тщательно расчесана, и в ней пряталась горделивая ухмылка.

— Так вот, летчик Павел Боровиков поздравляет родную школу и всех вас с праздником и просит отца: «Передай, папаша, ребятам, что в школе нет лишних предметов — все нужны. Человек без знаний, что самолет без горючего. На своем опыте убедился…»

В перерыве ребята разбились на группы, и то из одного, то из другого угла зала доносились голоса спорящих.

— В прошлом году, — резко говорил Кеша, обращаясь к Мите, — ты один из всего класса не сдавал испытаний.

— Так я же заболел, Кеша, — оправдывался тот, — ты прекрасно знаешь! Меня врачи освободили.

— Заболел?! — будто с сочувствием повторил Трофим. — Ну да, конечно! Испугался — и все!

— Если бы ты весной, перед испытаниями, повторил правила, — серьезно сказал Тиня Ойкин, — то не позорил бы класс такими сочинениями.

— У меня только по русскому плохо, — оборонялся Митя, — а у Захара почти по всем…

— Митенька, — теребила Владимирского Зоя, — дай дневник почитать. Дашь? Хорошо?

— Да ну вас, вот пристали! — нахмурился Митяй угрожающе добавил: — Я еще узнаю, кто чужие дневники любит читать!

После перерыва начался концерт.

Толя Чернобородов прочитал свое стихотворение «Двадцать первый Октябрь». Маленькая шестиклассница продекламировала революционные стихи на немецком языке. Добровольская, сидя в первом ряду, с умилением почти вслух повторяла каждое слово.

Варвара Ивановна, закутавшись в шаль, сидела с Шурой Овечкиной на скамейке у окна. Хромов сел рядом. Учительница литературы была расстроена.

— Ну и ничего особенного! — говорила Шура Овечкина. — И не надо переживать. Подумаешь, три-четыре человека на семьдесят учащихся! В других школах неуспевающих гораздо больше.

— Не утешайте! — жестко ответила Варвара Ивановна. — Я виновата. Астафьев и Владимирский учатся в классе, которым я руковожу…

— Но вы же с ними столько возились! И дополнительные занятия проводили… А Митю папа с бабушкой избаловали.

— А Захар? — спросил Хромов учительницу литературы. — Что с ним?

— Не могу понять, что с этим мальчиком, — угрюмо ответила Варвара Ивановна. — Сочинения пишет грамотно, хорошим языком. Вызовешь — молчит.

Геннадий Васильевич, окруженный ребятами, склонив голову к баяну, перебирал клавиатуру и тихонько наигрывал. Рядом с ним сидел дед Боровиков.

— Пойдемте к ребятам, — предложил Хромов. — Споем.

Овечкина, точно ждала этих слов, сорвалась с места.

Хромов, не дожидаясь согласия Варвары Ивановны, быстро поднялся, пересек зал и остановился перед Борисом Зыряновым и Антоном Трещенко. Оба, как по команде, отодвинулись друг от друга, и Хромов сел между юношами на освободившийся стул.

— Ну, кто же здесь запевала? — спросил ребят учитель географии.

— У нашего Зыряна самый здоровый голос, — сказал Тиня Ойкин. — На всем руднике такого баса нет.

Зырянов выпятил губу, собираясь протестовать, но не успел: учитель негромко, но звучно выводил первые слова запева:

Его поддержал звонкий, задорный голосок Зои Вихревой:

И уже с десяток молодых голосов под баян Геннадия Васильевича вели песню дальше. В маленьком школьном зале заколыхались боевые знамена приамурских партизан, и лихие эскадроны героев шли с боями вперед, занимали города, чтобы утвердить в родном крае власть Советов и закончить свой поход на берегах Тихого океана…

Сильным голосом Шура Овечкина затянула новую песню. К кружку, где находились учителя и дед Боровиков, потянулись все, и в зале на смену приамурским партизанам зазвучали «Три танкиста, три веселых друга».

А потом Геннадий Васильевич заиграл плясовую.

Тиня Ойкин остановился возле Зои и, забавно подогнув ногу, вызвал ее на танец. Девушка встряхнула косичками, притопнула ногой, обутой в сапожок, и оба пустились в пляс.

И все завертелось, закружилось в маленьком зале.

Хромов опустился возле Варвары Ивановны на прежнем месте у окна. Шаль учительницы лежала на скамье, один конец свисал почти до пола.

— Ну вот, наконец-то вы забыли про свою шаль! — засмеялся Хромов.

Каменное лицо Варвары Ивановны тронула еле заметная улыбка.

— Вы знаете, — вдруг как-то очень доверительно сказала она Хромову, — школа — родник вечной молодости. Здесь трудно состариться душой…

И она нехотя накинула шаль на плечи.

Вечер закончился.

На улице было светло и холодно. Небо казалось низким, звезды — близкими и крупными.

Сквозь щели ставен пробивались гостеприимные домашние огни. С дороги на бегунную фабрику доносились переборы гармошки. Где-то на крутогорье пели:

— Что это за песня? — Хромов остановился.

— Это песня партизанская, о знаменитом командире Журавлеве, — объяснил Кеша.

Они возвращались вместе. Рядом с Кешей молча шел Захар.

— Это у нас поют, — добавил Кеша. — Значит, старушка Боровикова в гостях. Она вместе с дедом партизанила. Марфа Ионовна всегда эту песню заводит. Или о Погодаеве.

Захар всю дорогу молчал. «Какой у него голос?» невольно подумал Хромов. За весь вечер этот юноша с тонким лицом не произнес ни одного слова и не пел.

— Понравился тебе вечер? — обратился к нему учитель.

Захар пожал плечами. Кеша ответил за него:

— Хороший вечер!

«Что же он, Захар, немой?» невольно подумал Хромов.

А Захар Астафьев, не доходя до евсюковского дома, попрощался и, скользнув мимо заплота, растаял в светлой синеве.

5. В доме Бурдинских

Дом Бурдинских посещали и учителя и школьники.

Однажды, еще до праздников, Шура Овечкина пришла в школу в новом жакете с буфами. В другой раз в таком же наряде учителя увидели маленькую Полю Бирюлину. Ее подруги с интересом трогали пышно взбитые в плечах рукава. Между ними совсем затерялась крошечная Полина головка.

На второй день праздника Хромов вечером собрался к Бурдинским. Хозяйка встретила его в передней шумными приветствиями. Она сама поднесла свою белую крупную руку к губам Хромова. Заметно было, что приход учителя обрадовал ее.

— К вам очень идет серый костюм, Андрей Аркадьевич! — ласково басила Альбертина Михайловна. — Всегда носите серое. А вот галстуки вы не умеете подбирать… Да, да, не умеете. Я вам сама подыщу под цвет костюма… Можете положиться на мой вкус!

Она ввела Хромова в комнату, служившую, видимо, и столовой и гостиной.

На стенах висели всевозможных цветов аппликации. Слева от огромного, в человеческий рост, зеркала — на прямоугольнике серого полотна цвели вышитые васильки, ромашки, незабудки. Над пианино, на красном шелке, резвые танцовщицы в шелковых синих юбочках отплясывали что-то развеселое. Справа от танцовщиц висел «карманчик» из черного бархата, а на нем — экзотические попугаи на ветках.

Чем-то пестрым, вышитым, кружевным были покрыты и обеденный стол, и пианино, и круглые тумбочки. Даже из-за прикрытой дверцы буфета высовывался кружевной треугольничек, словно говоря: «Вот видите, нас так много, что и места нехватает: вон куда меня запрятали!» Стоило куда-нибудь положить руку, и пальцы мгновенно нащупывали или гипсового слоненка, или зеркальце в виде арфы, или какой-нибудь флакончик из граненого темносинего стекла…

При внимательном осмотре оказывалось, что все это было в образцовом порядке развешано, разложено, расставлено на своих местах в сравнительно не очень просторной комнате.