Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира

— Мама за тебя волновалась, — я чувствовала необходимость оправдать маму. Мне не нравилось представлять ее в роли тюремщика.

— Для нее любое чудачество опасно. Она бы и сейчас упекла меня в психушку, если бы сочла необходимым. Поэтому я предпочитаю держаться от нее подальше.

Мне нечего было возразить: я слишком хорошо знала, что это правда.

— Если меня снова уложат в клинику, думаю, я погибну на второй или третий день.

Она произнесла эти слова спокойным тоном, так, будто это вопрос решенный. До меня не сразу дошел смысл сказанного. Ее слова отдавались в ушах как пустой звук.

Потом на глаза у меня навернулись слезы.

— Умру, — прошептала она.

— Но тебя больше никогда не положат в больницу! — воскликнула я, обнимая ее покрепче, чтобы не дать договорить. У меня было такое чувство, будто бабушка Эя сказала что-то неприличное. — Ты не сумасшедшая!

Прижавшись к ней лицом, я чувствовала ее пряное дыхание. Я вспомнила про флакон туалетной воды «Дикая свежесть», который много лет назад она цедила, как коктейль.

— Ах так? А если я скажу тебе, что вижу гигантских медуз, которые плавают вон под теми лодками?

— Где?

— Там, внизу… Их уже не видно. Они нырнули слишком глубоко. Пошли ко дну.

— Я видела их! Я успела разглядеть их до того, как они исчезли. Бабушка, я их видела! — Я изо всех сил таращила глаза, чтобы показать, как я взволнована. — Честное слово! Честное слово! Они были как голубое желе с щупальцами! Правда, я их тоже видела!

Она чмокнула меня в щеку.

— Спасибо, Элиза, — она вздохнула. — За одно я благодарна твоей маме.

— За что?

— Что она отпускает тебя ко мне.

Глава пятая

Игра в доверие запомнилась мне хорошо: тогда я в последний раз видела бабушку Эю такой как обычно.

В следующий раз я пришла к ней только через несколько дней. Если я правильно помню, через пять дней. Конец учебного года был на носу, мне предстояли экзамены в шестой класс. Не то чтобы я их очень боялась, но овладевшая классом нервозность заставляла меня больше заниматься: целыми днями я просиживала за уроками одна дома или у Франчески. Наконец наступила суббота, и я отправилась на Челестию.

Бабушку я нашла в ангаре: она увлеченно рисовала на старом холсте. Это был самый большой холст в мастерской. Раньше на нем красовались два ангела с козлиными копытцами — забавная, немного кощунственная картина. Но сейчас копытца, крылья и все остальное исчезло под слоем белой краски. Бабушка Эя, стоя перед холстом, прикрепленным к простому мольберту, заслоняла спиной свою работу.

— Я думала, ангелы-козы тебе нравятся! — воскликнула я.

Бабушка обернулась.

— Да, но мне нужен был большой холст. Мне так не терпелось начать работать, что я не могла пойти за новым.

Бабушка отступила на шаг, чтобы показать мне, что она рисует.

Холст так и пестрил красками. Голубая, темно-красная, желтая, черная. И бирюзовая. Фигур людей видно не было.

— Ты подалась в абстрактное искусство? — спросила я.

— М-м-м. Она еще не закончена.

Я стала наблюдать за тем, как она работает. Холст постепенно покрывался бирюзовой и фиолетовой краской. Мы обе молчали. Я по опыту знала, что бабушка не любит болтать за работой. Но еще я знала, что стоит подождать минут десять, как она бросит свои картины и будет полностью в моем распоряжении. Так что я ждала.

Ее движения были медленными, величественными. Она обмакивала кисть в баночку с бирюзовой краской, ждала, пока она стечет, и не спеша опускала на холст. Замерев на мгновение, будто решая, какое направление руки выбрать, она начинала осторожно водить по холсту кистью, будто она весила целый центнер.

Каждое ее движение было продуманным и неторопливым.

Прошло двадцать минут, но бабушка, похоже, и не думала бросать свое занятие.

Наконец мне это надоело:

— Бабушка! — позвала я. — Я принесла тебе печенье из кукурузной муки. Я его купила, у меня слишком много уроков, чтоб готовить самой.

Я знала про бабушкину слабость к печенью, которое можно макать в вино из изюма.

Она вздрогнула. На лице у нее было то же сосредоточенное и уязвимое выражение, которое я заметила, когда она шла с закрытыми глазами. Она положила кисть в банку со скипидаром и вытерла руки тряпкой.

— Очень мило с твоей стороны, Элиза.

Я снова обратила внимание на медлительность ее жестов. Она двигалась как в замедленной съемке.

— Это может подождать, — сказала она, бросив последний взгляд на свою работу. За эти двадцать минут бирюзовые участки картины украсились серыми пятнами. Они напоминали странные покрытые наростами грибы.

Мы пошли на кухню. Бабушка заварила чай. Я следила за ней несколько разочарованно: бутылку вина она почему-то доставать не стала. Ее движения были вялыми, спина — еще сгорбленнее, чем обычно. Стоя, она жадно поглощала печенье одно за другим, макая его в чай. Жевала она целую вечность.

Зайчиха Валентина приготовила мне новый сюрприз — браслет из рубиновых бусинок. Я нацепила его, и мы стали разыгрывать диалог Ромео и Джульетты на балконе. Бабушка Эя читала за Ромео, пылкого, полного молодой страсти, но я запиналась, потому что у меня не было времени повторить свою роль.

Когда я подошла поцеловать бабушку на прощанье, я заметила, что шея у нее ссохлась. Под подбородком образовались мешки и складки из холодной и дряблой кожи. Я никогда не задумывалась над неумолимыми разрушениями старости.

— Бабушка Эя, сколько тебе лет? — спросила я.

— За восемьдесят.

— Не так уж много, — заявила я. — Франческиной бабушке девяносто четыре.

— Рядом с ней я просто девчонка, — усмехнулась бабушка, поднося руку к голове. — У меня вся жизнь впереди.

Она оставила дверь открытой, пока я не исчезла из виду. Я видела, как она провожает меня взглядом. Бабушка вытащила из кармана черепаховый гребень с тремя зубьями и стала лениво проводить им по своим белоснежным волосам. Потом улыбнулась и помахала мне косой вместо платочка.

В следующий вторник я снова застала бабушку Эю в ангаре. Она взгромоздила все свои старые работы на ящики из-под фруктов, повернув их лицом к стене. Ей нужны были новые холсты. Только одна картина была развернута передом: та, над которой она работала в последний раз. Я подошла поближе рассмотреть ее подробно. Это напоминало лунный пейзаж. Или марсианский. Странные серые холмики в форме атомного гриба на фоне невероятно бирюзового моря. В небе парили мелкие белые точки. Чайки?

— Картина закончена? — спросила я.

— М-м-м. Возможно.

Она даже не оторвала глаз от работы. Она возилась с огромным холстом, сшитым из четырех. Он держался на грубой деревянной раме, которая слегка кренилась. Она была такая высокая, что бабушка Эя не доставала кистью до верхнего края.

— Придется положить ее на землю. Помоги мне.

Передвинув несколько ведер, мы положили гигантскую картину на пол, покрытый редкой травой. Пока на ней были только пятна на бирюзово-зеленом фоне. Картина не внушала мне никаких чувств: она не была ни красивой, ни уродливой.

Бабушка пристроилась на полу у холста и принялась осторожно и довольно неуклюже полировать его, поправляя стыки между кое-как сшитыми кусками. В такой позе — на коленях, со сгорбленной спиной, в белом платье, которое жмет в боках, и согнутыми ногами — бабушка казалась очень толстой. Я никогда не считала бабушку толстой. Пышной, да, крепкой и пухленькой, но не толстухой. Сейчас она напоминала слона.

— Что это за пятна? — рискнула спросить я.

— Пока не знаю.

— Ты сама не знаешь, что рисуешь?

— Не совсем. Я это узнаю постепенно. Будь добра, передай мне баночки с краской. Поставь их вот сюда на пол.

Я послушно вытаскивала из коробки банку за банкой и расставляла их на земляном утоптанном полу.

— Ты запачкаешь платье, бабушка, — заметила я.

— Я очень аккуратно.

— А банку с кисточками тоже сюда поставить?