А что же завтра?

Вот какая это была темнота. Глаз выколи. Будто ты ощупью ползешь к краю, и то ли до него еще далеко, то ли ты уже подобрался вплотную и вот-вот сорвешься и упадешь, а может, вообще нет никакого края, отделяющего возможное от невозможного.

Впереди что-то замаячило. Кажется, церковь. В таких случаях чувство не обманывает. Ощущаешь перед собой нечто большое и нависшее. Да и что, кроме церкви, отважилось бы стоять там так одиноко в 1931 году? Конечно, церковь. Путь ему преградила сперва живая изгородь из каких-то не очень острых колючек, а потом ограда из проволочной сетки с калиткой, которую Сэм нащупал рукой и открыл. От калитки дорожка привела его к крыльцу с дверьми на три стороны. Двери были массивные, деревянные. Никакого укрытия от дождя они не давали, напрасно Сэм прижимался к ним и так и этак. Со всех трех сторон хлестал дождь, а четвертой стороны не было. Она была внутри, там-то он мог бы спрятаться. Через высокое полукружье окна наружу пробивался чуть заметный красноватый свет.

Войди внутрь, Сэм, и пусть тогда дождь льет, а ветер дует хоть всю ночь напролет. Войди, Сэм, и перестань думать о среде, до которой тысяча лет. Если заснуть в теплом, сухом, безопасном месте, тысяча лет пролетит как одно мгновение, прежде чем ты откроешь глаза. И то верно. А откуда ты знаешь? Про сон, что если заснешь, то проснешься уже по ту сторону? Приходится верить так. Закрой глаза, забудь обо всем и надейся, что завтра будет настоящее завтра, а не 12-е августа, до которого тысяча лет.

Но почему же бог запер свою дверь?

Такая массивная и крепко-накрепко заперта.

Разве ты, господи, не чувствуешь мое плечо? Не чувствуешь, как я изо всех сил жму? Это я, Сэм. Из прихода методистской церкви на Липкот-стрит, старой каменной церкви, что стоит там уже 60 лет. Я читаю все молитвы и никогда не пропускаю воскресной службы: ты же знаешь, за этим следит тетечка. Следит так, словно имеет личное распоряжение со святой печатью. А может, здесь живет католический бог? Ведь никогда не угадаешь. Разное люди говорят. Может, у него все по-другому?

Двери были из досок твердого дерева и скреплены поперечинами на болтах. Набухшие от долгих дождей, толстые и крепкие, они были совершенно нечувствительны к усилиям Сэма.

«Боже, открой мне свою дверь. Пожалуйста, открой. Только на эту ночь. Утром я сяду в поезд и уеду и не буду больше тебя беспокоить».

Все шесть створок — две передние и четыре боковые — на замок заперты от Сэма. В старину, говорят, было не так. Даже в Средние века, о которых все толкует мама, было не так. Церкви служили тогда убежищем. И укрыться в них могли даже убийцы, воры и беглые.

Под задней стеной, ниже уровня пола, оказалось что-то похожее на дыру. Как он ее заметил и зачем она там, было совершенно непонятно. Может, кошки вырыли или собаки, а может, сам бог быстренько приготовил ее для Сэма. Сперва Сэм пошарил рукой, потом просунул голову и, отчаянно проталкиваясь, втиснулся целиком. Внутри, под настилом церковного пола, было совсем темно, однако сухо и достаточно просторно, и Сэм улегся, свернувшись калачиком. Левое плечо он вдавил в землю, и боль понемногу утихла.

В тот вечер у них было собрание прихожан. В этой церкви по вторникам уже лет тридцать проходили вечерние собрания прихожан, и потом еще лет тридцать они проходили, покуда в 1967 году не построили эту модернистскую громадину, а старую церковь тогда сняли с фундамента и продали на вывоз вместе с термитами. Рывшийся в мусоре мальчишка нашел на месте бывшей ризницы 18 пенсов старыми деньгами и заржавленный велосипедный звонок, который уже не звонил. На 18 пенсов он купил себе кока-колы и шоколад с орехами, а звонок бросил на пустыре по дороге домой.

Сэм не слышал длившегося 45 минут собрания. Не слышал он и разговоров в ризнице, где потом пили чай с печеньем и, по обыкновению, сплетничали до половины десятого. Если бы он слышал, не исключено, что его жизнь сложилась бы по-другому.

ПЯТЬ

Сквозь сон Сэм почувствовал два горячих прикосновения: на груди и под лопаткой — и нехотя осознал чье-то присутствие, чье-то чужое, чуждое, постороннее вмешательство, словно бы вторгшееся издалека. Словно на полпути куда-то, куда ему так важно попасть, его вдруг останавливают и не дают дойти до конца. Сэм сопротивлялся, и горячие прикосновения то обретали, то утрачивали реальность и в конце концов стали частью сна, в котором тетечка, чтобы выгнать из его тела болезнь, лепила на него горячие припарки. Ну, уж этого он стерпеть никак не мог, даже в самом глубоком сне, и проснулся с воплем: «Сейчас же отстаньте, слышите? Не троньте меня! Можете самой себе ставить ваши вонючие припарки!»

Никакой тетушки не было, а припарки оказались двумя перепуганными кошками, которые, шипя, прыснули в стороны, когда он вдруг вскинулся и заорал, и сам он был перепуган не меньше их и плохо понимал, что к чему.

Он испустил вздох из бездны охватившего его отчаяния, из такой глубокой, глубокой бездны… Может, здесь и вправду обрывается мир и дальше — пропасть? Пальцы судорожно впивались в грязь, в пыль, хватались за комки глины — только бы удержаться, пусть и не понимая, где он и что с ним.

Ничего похожего на то, что обычно окружает тебя по утрам. В слабом сером свете едва проступали расплывчатые груды не то земли, не то мусора да виднелись похожие на ножки грибов столбы, на которые опиралась тяжелая темная громада. Все остальное под каким-то неестественным углом уходило в землю. Жуткая картина. Но было ни кровати, ни хлопающей шторы, ни отрывного календаря с изображенной на нем картой мира. Не было потрепанных комиксов (на стуле из гнутого дерева), которые, прежде чем они дошли до Сэма, читали и перечитывали 19 других мальчишек. И никто не звал его из кухни:

— Сэм, иди скорей. Да иди же, Сэм, а то в школу опоздаешь.

— Мам, а что на завтрак?

— Сосиски с картошкой, милый, но скорее выходи, а то у тебя не останется времени поесть.

Ничего похожего на это. Этого, наверно, больше уже никогда не будет. Он убежал из дому, как миллионы мальчишек до него. И среда наступила. Да, наступила. Он пересек реку Стикс, [1] или как ее там называют, и снова забрезжил день. Что ж, могло бы быть и хуже.

Сегодня он должен сесть на поезд. Сегодня он должен уехать. И мысль об этом уже не была такой страшной.

Уехать? Куда? Да хоть за сотню верст. В этом было даже что-то приятно волнующее.

И не будет сегодня школы — и завтра тоже, — и не будет французского, и занудной тригонометрии, и никаких домашних заданий, и не будет тетечки — слава богу! — и не будет Линча и его мерзких газет. И не будет велосипеда. А как же мама и отец? А как же Пит?

Ну, что ему теперь делать — подсчитывать, что он выиграл и что проиграл, или предаваться панике?

Там, где раньше его согревали кошки, чувствовался холод. Уютно они к нему прижимались. Право же, уютно. И надо же ему было их так распугать. Приятно было чувствовать их рядом. Быть рядом с живым существом. А если это настоящая живая девушка? Вот, наверно, здорово!

— Кис-кис, — позвал Сэм. — Кис-кис, поди сюда. Погрей меня еще немного.

Удивительно, как ему, в общем, тепло и сухо. Сколько же это он проспал? Наверно, долго, если на нем успела высохнуть вся одежда. Ах, как это полезно для его ревматизма, наверняка сказали бы женщины у него дома. Но у него сейчас ничего не болело, только в желудке была ужасная пустота. Купить бы пирог или еще что. Со вчерашнего завтрака он почти ничего не ел. Правда, правда. Сейчас бы сочный такой пирог с мясом под томатным соусом. Не плохо бы. Интересно, пекут пироги по утрам? Да и какой сегодня день — одежда-то высохла? Может, он целую неделю проспал в обнимку с горячими кошками?

Если кошек разозлить, они ведь и глаза могут выцарапать. Кошки смотрят из темноты. Ну конечно, кошки. Кому же еще тут быть?