Большая Хета сердится

И тогда, перестав рваться, царапать когтями палубу, он повернулся к своим родным льдам и заревел протяжно и надрывно: «Мма-а-а!.. Мма-а-а!..»

Было в этом рёве что-то нестерпимо тоскливое, виноватое, призывное. Всем своим существом Умка тянулся туда, вдаль, за вздыбленные гряды торосов… Услышь его мать — медведица, она бы обязательно отозвалась и, не щадя жизни, кинулась бы на выручку своему непослушному глупому Умке. Но мать-медведица была слишком далеко.

В родные льды

Зато, как это ни странно, на выручку Умке пришёл Двулапый. Правда, Умка этого никогда не узнал.

Сверху, с капитанского мостика на нижнюю палубу сбежал по трапу капитан. Матросы сразу расступились, смешки, шуточки в адрес Умки прекратились.

— Это что за представление? Что за цирк? — Капитан обвёл строгим взглядом собравшихся матросов — Зачем заарканили мишку?

— Товарищ капитан, он хороший, мирный, почти ручной. Мы хотим его взять с собой. Потом в зоопарк отдадим.

— Знаете, какой он смекалистый? Мы ему бросили сгущёнку и за верёвочку…

— Слышал, — сказал капитан. — И какой он умный, и какой миролюбивый, чуть ли не дрессированный. Только взять нам его некуда. Вы же знаете, все трюмы загружены. Или кто к себе в каюту его возьмёт? — В глазах капитана мелькнула смешинка. Но тут же он посерьёзнел. — Это же годовалый, почти взрослый медведь. Хотите, чтобы он вам бока помял? Да и жалость надо к зверю иметь. Видите, как он рвётся? Освободить мишку!

— Товарищ капитан, может, можно что-то придумать?..

— И думать нечего. Спустить медведя на лёд.

И, повернувшись, капитан пошёл к трапу.

Матросы снова обступили Умку.

— Ну, миша, придётся нам прощаться. Жаль, конечно, да ничего не поделаешь! Плыть бы тебе с нами до Большой земли. Но тебя на свободу тянет, восвояси…

Заскрипели блоки лебёдки, «жилка», и без того крепко державшая Умку, натянулась ещё сильнее, подняла его, так что он опять замахал в воздухе лапами, и опустила на лёд.

Снег комьями полетел из-под Умкиных когтей. Петля, хоть и ослабела, но совсем не отпускала, даже поднимала Умку на дыбы. Мало-помалу она сползла, и, наконец-то высвободившись, Умка галопом помчался прочь.

— Миша-а, приходи-и, не серди-и-сь! — кричали вслед ему матросы.

Умка не обернулся. Скоро он скрылся из виду.

Оказавшись в безопасности, дальше он уже пошёл шагом, низко опустив голову и сердито урча. Его не успокоила даже вода, когда пришлось переплывать через широкое разводье. Идти к матери на посрамление Умке не хотелось, ведь она столько раз учила его не быть беспечным. Он просто шёл… И забрёл в такие дебри торосов, куда и ветер не заглядывает. Здесь он остановился и, вдруг ощутив усталость, лёг. Словно после тяжёлой болезни, долго отлёживался…

Ледокол ещё три дня стоял возле ледового припая острова. И все три дня матросы нетерпеливо высматривали Умку. Но он не показывался. Матросы хмурились, чувствуя вину.

— Обидели мишу, — говорили они между собой, — не идёт. Вот ведь как получилось… Обижать-то не хотели, только шуточки… А вышло скверно.

Дольше всех с палубы не уходил Славка. От ледяного пронизывающего ветра нос у него синел, на глаза почему-то то и дело навёртывались слёзы, а он всё высматривал: не появятся ли в белизне льдов три угольно-чёрных пятнышка — чуткий Умкин нос и два любопытных глаза…

Краснозобая чудо-птица

Вечером, когда отец подбирал патроны и чистил ружьё, готовясь к охоте, Сохо спросил:

— Возьмёшь меня?

Твёрдым голосом спросил. Отец не любит, когда говоришь жалостливо. В таких случаях он хмурится: «Не скули, ты не щенок».

Прищурив глаз, отец осматривал ствол ружья — не завелась ли ржавчина.

— Возьмёшь? — повторил Сохо.

Отец оторвался от ружья, смерил Сохо взглядом от ног до макушки и опять стал протирать ружьё.

Больше Сохо его не спрашивал, и так было ясно: не возьмёт. Мал, мол.

А всё из-за того, что у Сохо один только раз маленько не хватило терпения. Терпения охотнику надо шибко много.

Отец тогда взял его с собой на гусей. Сохо его даже не просил. Сам сказал:

— Идём!

И они пошли. Солнце ещё не взошло. Всё было в дымке. Снег здорово подтаял, и по тундре разлились озёра — маленькие, большие, всякие… Там, где ветер по ним гнал рябь, они словно хвалились: смотри, на нас нет ни льда, ни снега…

Маленькие озёрца Сохо с отцом переходили вброд — унты из камуса [1] не промокают. А те, что побольше, поглубже, обходили.

Они пришли к большому озеру. Здесь были излюбленные гусиные места.

Птицам здесь раздолье — кормёжки много и в зарослях осоки можно укрыть от глаз ястреба и луня выводок, который скоро появится.

Сделали на берегу снежную скраду — укрытие. В тундре ведь негде спрятаться, тебя птицы увидят вон откуда, издалека. И полетят стороной. Заползли в скраду, как медведи в берлогу, — это отец так сказал. Сохо медведей ещё не видел, потому что белые медведи живут на краю их земли, у Ледовитого океана, а бурые медведи — в тайге живут. А Сохо с отцом — посерёдке, между белыми и бурыми мишками.

На берегу перед скрадой поставили «обманки» — фанерных гусей. Издали они как настоящие, у них глаза нарисованы, клюв раскрытый и крылья… Летит стая гусей, ищет, куда бы сесть — вдруг там песец! А тут видят — уже гуси сидят. Раз! — и к ним.

Вход в скраду отец завалил снегом. Оставил лишь окошко для ружья и чтобы видеть можно было, что там, снаружи, делается. Пристроился поудобнее и стал ждать. А Сохо как же? Ему-то ничего не видно. Он сидел, сидел, скучно стало… Да ещё ногу словно иголками закололо. Он заворочался. А отец не шелохнётся, будто и не дышит. А гусей-то всё равно ещё нет.

Сохо подождал, потом тихонько спросил:

— Может, они не прилетят? — И сам себе ответил — Прилетят! Как же иначе? Много прилетит: десять, двадцать… Будут гоготать, хлопать крыльями — вот тут, рядом, хоть руками хватай!

Сохо забыл про скраду, про отца, потянулся… И вдруг возле самого уха ка-а-к — бах-бабах!!

Сохо и сообразить не успел, как всё случилось. Его словно кто подбросил, он пробил головой снежный потолок и тут увидел гусей, настоящих. Они только что поднялись и улетали, испуганно крича, сильно взмахивая крыльями.

Отец был очень огорчён. Того и гляди, прилетит ещё стая, а им укрыться уже негде, скрада развалилась. Пришлось возвращаться домой.

Вот почему он сейчас смерил Сохо взглядом с ног до макушки — мал, мол, охотничьего терпения ещё нет. А у Сохо терпение есть! Пусть отец возьмёт его ещё раз с собой, тогда увидит! Надо только, чтобы и у него в скраде было своё окошко, чтобы он видел всё и стрелял по гусям, как отец.

Зимой, когда шла добыча песца, отец не раз брал его с собой. Они, наверное, полтундры вместе на лыжах обегали, проверяя капканы. Ближние Сохо один проверял — и в мороз, и когда пуржило, и до некоторых трудно было добраться. Значит, не мал он!

Зима эта выдалась суровая. Ветры дули такие, что даже приваду сдували — глянешь, а в капкане ни привады, ни песца — пусто.

Охотники их колхоза всё равно добыли кто двадцать два, кто двадцать семь песцов, кто тридцать. А отец сдал в колхоз сорок три.

Отец знает все повадки этого хитрого зверька. Каких берёт на приваду. А на тех, кто поопасливей, приваду обходят стороной, отец на их следах ставит капканы — песец тут пойдёт без опаски.

Когда-нибудь и Сохо будет, как отец, умелым охотником. Пока он ему помогает ставить капканы. И в охоте на гусей поможет — если у него будет дело настоящее. А то — сиди… Неприятная грустинка защекотала где-то внутри у Сохо. Была бы дома мама!.. Как жаль, что она уехала с сестрёнкой в соседний посёлок! Мама бы сказала отцу: «Почему не берёшь Сохо? У Сохо глаз зоркий, всё видит».

«Ничего, — утешил себя Сохо, — утро вечера мудренее. Утром отец, может, не станет сердиться. Только надо встать пораньше».