Любовь и картошка

Матвей Петрович втянул голову в плечи. Он смотрел на председателя испуганно, жалко, и Сережа не выдержал.

— Батя,— сказал он с отчаянием.— Ведь дед Матвей не для себя. Для нас. Для колхоза. За удобрения!..

— Какие удобрения?.. Кто выдумал такую глупость? Вы, Матвей Петрович?

— Что это значит? Сережа! Откуда ты это взял? — строго спросил председатель.

— Да не вынайте вы душу из парня,— исподлобья посмотрел на председателя Матвей Петрович.— Я ему сказал. Заврался. Не было никаких удобрений.

— Как же вы, дед Матвей? — только и вымолвил Сережа.

— А если бы и были удобрения? — строго и холодно спросил генерал Кузнецов.— Тогда бы ты, Сережа, считал, что так и нужно?.. А ты, Наташа? — повернулся он к дочери.— Ты знала, что Сережа возит краденую картошку?..

— Анна Васильевна! — вдруг осенило Щербатиху.— Так это ваш... Так он в самом деле генерал?.. А я такого наговорила... Простите меня великодушно.

— Он мне сказал,— ответила Наташа.— Сегодня. Только он ведь не знал...

Алла Кондратьевна подошла к столу, взяла из своей сумочки очки — она была несколько близорука, но обычно очков не носила,— надела их и внимательно, словно не узнавая, посмотрела на Матвея Петровича.

— Сколько сил мне стоило,— сказала она,— чтобы все в колхозе как по рельсам катилось, чтобы в хозяйстве свободный рубль был. А вы этот рубль — в карман?! За моей спиной. Кому же верить после этого?

— А кто тебе эти рельсы гладкими делал? — обозлился и внезапно перешел в наступление Матвей Петрович.— Ты из области ворочалась — ног под собой не чуяла. «Договорилась! Цемент есть, пленка на теплицы будет, водой аммиачной хоть залейся, а подшипники уже по дороге катятся». Только ты в кабинете договаривалась, наверху. А получать мне на базе, внизу. Ну, а там таких, как я, тринадцать на дюжину. Знакомство нужно. Кому цветочки, кому грибочки, а кому и бутылку. Что ж я это, из своего кармана должен был?.. Не настачишься!

— Не врешь ты, Матвей? — подозрительно посмотрел на него Павел Михайлович.— Сколько на это могло у тебя уйти?

— Ты бы сам попробовал, — огрызнулся Матвей Петрович.— На одни ложки у меня, почитай, полтыщи ушло.

— Какие ложки? — огорошено спросил Павел Михайлович.

— Деревянные. Лакированные. Даешь человеку шесть штук и говоришь: «Опытная партия. В колхозе налаживаем народный промысел». Он и рад. Говорит: «Чистая Хохлома!» И невдомек ему, сердечному, что оно и впрямь Хохлома. В универмаге их навалом.— Матвей Петрович удивленно развел руками.— И скажи ты мне на милость, где эта Хохлома и к чему они на ложки столько леса переводят? Ведь никто ими не ест. Железными сподручнее...

— Ты брось эту Хохлому,— перебил его Павел Михайлович.— Ты себе брал деньги или не брал?

— Ну...— замялся Матвей Петрович,— по воде ходить... И сколько там оставалось?..

— Дурак ты, Матвей, — с отвращением сказал председатель— И из-за этого — под суд?.. На старости... И Щербатиху запутал. И за малого ты еще ответишь.

— За себя я сам отвечу,— дерзко отозвался на эти слова Сережа.

— Что ты ответишь? — с яростью спросил Григорий Иванович. — Что за трешку тебя с потрохами купили?

— Григорий Иванович! — испугалась Наташа.— Неужели вы в самом деле думаете, что он из-за денег?.. Григорий Иванович когда-то советовал Сереже: «Если злишься, перед тем как что-нибудь сказать, посчитай до десяти. Иначе ты непременно пожалеешь о сказанном». И сейчас Сереже показалось, что Григорий Иванович просчитал про себя до десяти и лишь после этого сказал:

— Нет. Не думаю. А вы с Сережей понимаете, что за все это с меня первого спросится? Если в колхозе крали — бухгалтер виноват. Документы подделывали — бухгалтер виноват. Я с себя вины не снимаю. Павел Михайлович! — повернулся он к председателю.— Только, может, и Алле время понять, какие ягодки на ее цветочках поспевают. Это ведь ты,— обратился он к Алле Кондратьевне,— хвасталась, что достала удобрения на стороне. И целую теорию придумала про «деловых людей». А я тебе скажу: много теперь таких ловкачей и проныр развелось возле нашего хозяйства. И вот что из этого получается.

— Ладно,— решил Павел Михайлович.— Хватит. Бригаду сдашь, Матвей. Завтра соберем правление. Вместе с бюро. Теперь насчет троих ромашек, Алла... Я договорился в районе. Передадим оборудование кооперации. Пусть они цветочками занимаются.

— Вас с Гришей послушать,— с обидой возразила Алла Кондратьевна,— так получится, что я для себя это производство организовала. А какого труда мне стоило прессы достать, полиэтилен...

— Знаю,— ответил председатель.— Но когда б эта энергия, да в мирных целях... Наше дело — картошку растить. Побаловались, и будет. А чтоб ты не заскучала, запишем завтра под твою персональную ответственность строительство комплекса. Все остальное — побоку. Хозяйством я сам займусь. Выпустил я его из рук. И за это еще в районе с меня строго спросят. Хорошо, если только выговором обойдется...— Он помолчал, тяжело вздохнул и, обращаясь к генералу Кузнецову, который слушал его слова с пониманием и сочувствием, продолжал: — Трудная штука власть. Говорят, сладкая. А чаще — горькая. За всех ты в ответе. И перед всеми. И есть у нее еще особая сложность — сумеешь ли ты передать ее тому, кому нужно... Я всю жизнь хотел уйти с хозяйства, заняться научной работой. И не уходил. Всегда мне что-нибудь мешало. Только это я сам себя обманывал. В самом деле я просто боялся. Боялся, что передам власть человеку, а он не сумеет воспользоваться ею правильно. Для других, а не для себя. И. сейчас, видать, не уйти мне...

Павел Михайлович вдруг улыбнулся грустно и озорно.

— Знаешь что, Серега,— продолжал он.— Кончай скорее школу, пошлем тебя в институт сельскохозяйственный. Вернешься — будешь у нас председателем. Вот тогда и хлебнешь...

Про Матвея все вдруг словно забыли, а он стоял в стороне поникший, жалкий, и на подбородке и щеках у него выделялась белая-белая, даже какая-то голубоватая щетина, уже успевшая с утра отрасти.

— Что же теперь будет, Наташка? — спросил он потерянно.— Уедете?.. Анна! Как же ты?.. Ну, я кругом виноват. А бабка?.. Одна останется. Она-то за что?..

Анна Васильевна тяжело вздохнула:

— Эй, Матвей Петрович, Матвей Петрович...

— Ведь она больна,— вырвалось у Наташи.— Мама!

— Одна она не останется,— негромко и спокойно, как о деле решенном, ответила Анна Васильевна.

Сережа вдруг почувствовал, как сердце у него забилось гулко — бум-бум-бум — и где-то у самого горла. Он с ожиданием посмотрел на Анну Васильевну, но она умолкла, а «одна она не останется» могло означать, что бабушку они заберут с собой. А потом он посмотрел на Наташу, на то, какая хорошая и благодарная улыбка скользнула по ее лицу, и подумал, что «одна она не останется» может означать, что они останутся здесь, в селе. И эту его несмелую мысль подтвердил предостерегающий голос генерала Кузнецова, который сказал только:

— Анна!..

Матвей Петрович пытался разгладить пальцами измятую сигарету.

— Спасибо, что недержишь на меня сердца,— негромко поблагодарил он Анну Васильевну.

— Да погодите вы, Матвей Петрович! — испуганно перебила его Алла Кондратьевна. — Цесарка!

Алла Кондратьевна подбежала к перегоревшему костру, за ней, припадая на ногу, Матвей Петрович. По дороге он подобрал лопату, несколькими точными, спорыми движениями выгреб из ямы уголь и вынул на лопате запеченную в глине цесарку.

— Наташа! Поднос! — распорядилась Алла Кондратьевна.

Наташа схватила полированный алюминиевый поднос, Матвей Петрович осторожно опустил на него с лопаты цесарку в обожженной глине, Алла Кондратьевна поставила поднос на землю рядом с костром.

— Где у вас топор?

Матвей Петрович подобрал свой маленький топорик и дал его Алле Кондратьевне. Одним точным ударом обуха Алла Кондратьевна разбила глиняную корку и потерянно сказала:

— Сгорела!

Расколовшаяся глина отвалилась крупными черепками, а в центре блюда осталась черная, как уголь, цесарка. Все молчали.