Мишка, Серёга и я

Мы сидели за большим круглым столом. Еще недавно он выглядел чинно и строго. Сейчас его загромождали тарелки с остатками закусок, ваза, в которой лежало всего три яблока и наполовину съеденный апельсин, полупустые бутылки из-под вина. Хрустящая белая скатерть, которая так нравилась мне в начале вечера, была теперь в темных винных пятнах. Официант делал вид, что ничего не замечает. Но мне казалось, что он очень сердился. Я побаивался его. Когда он подходил, я с особенным оживлением обращался к Сашке или Григорию Александровичу.

Из тех людей, которые сидели за нашим столом, я знал только Гуреева, Званцева да отца Синицына — Викентия Юрьевича. Это был молодящийся, еще красивый человек с уверенными барскими жестами. На лице у него я заметил следы пудры. Остальных я видел первый раз в жизни. Если бы мне показали этих парней на улице, я никогда не поверил бы, что могу очутиться за одним столом с ними. Викентий Юрьевич с улыбкой объяснил, что все они в прошлом круглые отличники, а теперь «вольные казаки». Пощелкав ногтем по бутылке, Викентий Юрьевич сказал:

— Мальчики, есть тост.

Наступила тишина.

— Выпьем за те галоши, которые были на тех ботинках, которые были на тех ногах, которые привели нас сюда.

Все захохотали и стали чокаться. Мой сосед, чернявый парень с усиками, завопил:

— Долой! Галоши — девятнадцатый век. Пьем за каучук!

Григорий Александрович встал и, с рюмкой в руках обойдя стол, подошел ко мне.

— Чокнемся, старик, — сказал он. — Ты сиди, сиди!

Я пил уже седьмую рюмку. До этого мне приходилось пить только на семейных торжествах. Там мне разрешали выпить одну рюмку. Если вино было слабое, я выпивал две. Сейчас меня передернуло при мысли, что надо снова глотать эту кислую бурду. Но я не мог отказаться: надо мной уже и так смеялись.

— Не надумал? — испытующе спросил меня Званцев, мелкими глотками отхлебывая из рюмки. — Не надумал помочь другу в беде?

У Григория Александровича действительно была серьезная беда. Комиссия, которая проверяла его работу, нашла, что он не способен быть воспитателем. Его сняли, а тренером молодежной группы — это Званцев прибавил с нехорошей усмешкой — назначили одного из дружков Козлова.

Кроме того, Званцев случайно узнал, что Геннадий Николаевич собирается написать о нем в «Советский спорт». Он хочет добиться, чтобы Званцева вообще дисквалифицировали как тренера.

Григорий Александрович уверял, что все это, конечно, чепуха. Его якобы уже пригласили в другое спортивное общество. Представители не менее пяти обществ звонили ему на дом. Но он должен доказать, что комиссия была неправа. Это станет окончательно ясно, если вслед за Званцевым перейдут в другое общество лучшие его ученики, в том числе и я. Вернее, прежде всего я: комсомолец, почти отличник, зачинатель движения хозяев района, человек, о котором писала «Комсомолка», и, наконец, способный боксер.

Если нее Геннадий Николаевич в самом деле напечатает статью в газете, то мы, комсомольцы, хорошо знающие нашего тренера, должны написать опровержение.

Григорий Александрович рассказал мне все это, как только мы с Сашкой приехали в ресторан (я соврал маме, что еду в кафе-мороженое, и дал слово, что Григорий Александрович сам приведет меня домой не позже одиннадцати часов).

Тогда я очень испугался. Ведь комсомольское собрание категорически запретило мне тренироваться у Званцева. В то же время мне было стыдно отказывать Григорию Александровичу в помощи, хотя я, в сущности, уже принес ему одну жертву, уйдя со стройки.

— С удовольствием бы, — осторожно начал я, — но…

Званцев нетерпеливо выслушал все мои возражения.

— Так переходи в другую школу, — сказал он, — как Гуреев.

Я изумленно взглянул на Сашку.

— Григорий Александрович, я же не так говорил, — виновато сказал Гуреев. — Если Гарька перейдет, тогда и я…

— Вот и переходите вместе.

— Как, Гарик? Может, перейдем? — нерешительно спросил Сашка.

— А комсомольское собрание? — напомнил я. — Нет, Григорий Александрович, нам нельзя, — сказал я Званцеву. — Простите!

— Нельзя? — сердито сказал Званцев. — Андрей ведь переходит!

— Он же не комсомолец! — в один голос воскликнули мы с Сашкой.

— Не будем спорить, — миролюбиво сказал Званцев и добавил: — С твоей муттер я все-таки поговорю. А ты пока подумай.

— Подумаю, — охотно пообещал я. Мне очень хотелось поскорее кончить этот разговор. Слишком уж он становился опасным.

Сейчас Званцев опять начал его. Мелкими глотками отхлебывая из своей рюмки, он спросил:

— Не надумал?

— Ах, Григорий Александрович! — сказал я, чувствуя, что у меня неизвестно откуда появляется веселая бесшабашность. — Давайте не будем говорить о делах. Можно я вас буду называть просто «старик»?

Мне вдруг показалось, что за нашим столом недостаточно оживленно. Сашка Гуреев явно оскорблял компанию, сидя молча и сонно хлопая глазами. Я поднялся и обнял Званцева за талию. Усмехнувшись, он посмотрел на меня сверху вниз.

— Викентий Юрьевич! — закричал я. — Почему все скучают? Просим еще один тост! Вы мне нравитесь! А сын у вас все-таки подлец!

— Правильно, — засмеялся Викентий Юрьевич. — Сын у меня действительно подлец. Поэтому я и оставил его дома.

— Правда, — спросил кто-то с другого конца стола, — почему нет Андрюшки?

— Из-за этой дурацкой записки, — сказал Викентий Юрьевич.

— Это все-таки он?! — закричал я негодующе. — Не рассказывайте. Я сам расскажу.

Я стал с пафосом рассказывать, какой негодяй Синицын-младший и как мы его все ненавидим.

— А ведь смешно, — оборвал меня чернявый сосед. — Остроумный у тебя парень растет, — добавил он, обращаясь к Викентию Юрьевичу.

— Остроумный, но дурак, — слегка улыбнувшись, отозвался Синицын-старший. — Что делать, друзья мои! Все зависит от точки зрения. Самая невинная шутка может кое-кому показаться преступлением.

— Это и есть преступление! — закричал я. — Вы ничего не поняли!

От меня отмахнулись. Несколько голосов стали доказывать Викентию Юрьевичу, что он слишком строго наказал сына. Я стукнул кулаком по столу, призывая к тишине, и закричал:

— А я бы застрелил его собственными руками!

Викентий Юрьевич брезгливо сказал Званцеву:

— Убери этого сосунка! Зачем он тебе нужен? Напился, как поросенок.

Званцев похлопал меня по плечу и весело сказал:

— Это отличный парень. Железная воля. Никого не боится. Вы его просто не оценили.

Я понял, что Григорий Александрович заигрывает со мной, и обиделся.

— Вы, старик, — сказал я ему, — иногда лицемерите. Других учите, что на все нужно плевать, а на свои неприятности небось не плюете.

Глаза у Званцева сделались узкими и злыми. Он убрал руку с моего плеча.

Официант, которого я теперь уже нисколько не боялся, принес мороженое.

— Эй, Верезин! — окликнул меня Званцев. — Пора решать! Переходишь в мою секцию?

— Ох, старик, как вы настойчивы! — поморщился я. — Ведь я же определенно сказал: не могу!

— Значит, так?! — грозно спросил Званцев. Поставив рюмку на стол, он обернулся ко мне и заложил руки в карманы. Я немного струсил.

— Гриша, спокойнее, — вдруг сказал Викентий Юрьевич. — Может, предложим мальчикам мороженого? — с каким-то странным выражением спросил он.

— Давай! — решительно сказал Званцев. Он пристально посмотрел на меня и усмехнулся. — Весело будет, и то хлеб.

Викентий Юрьевич хлопнул в ладоши и сказал:

— Друзья мои, есть идея. Здесь у нас шестнадцать порций мороженого. В каждой по двести граммов. Я предлагаю нашим юным гостям (он показал на меня и на Гуреева) соревнование. Если они вдвоем уничтожат все мороженое, плачу я. Если хоть одна порция останется, платит тот, кто меньше съест. Благородно?

За столом зааплодировали.

— Могу, — встрепенувшись, сказал Сашка.

Я почувствовал на себе взгляды всей компании и, пожав плечами, воскликнул:

— Бедный Викентий Юрьевич! Плакали ваши денежки!