Повести и рассказы

Но вдруг, вспомнив что-то, Кузя нахмурился, вздохнул:

— Все ничего, да вот череп батырова коня жалко. Уцелел ли он в шалаше? А что, если пропал?

— Кому он нужен, твой череп! — отмахнулся Федя.

— Ничего-то ты, Федька, не понимаешь! — Кузя провел рукой по светлой, как одуванчик, голове. — Бабка сказывала… Тут без нас приходила тетя Галя, библиотекарша. Приходила и сказывала, будто ученые к нам сюда на днях нагрянут. И знаешь зачем? На Батыровом кургане научные… ну, как это? Одним словом, по-научному копать там будут. Понимаешь? Должен я им череп свой показать или нет? А вдруг этот череп — научная ценность? Понимаешь?

— Уче-еные?.. — протянул Федя. — А не врешь?

— Честное пионерское!

— Слушай, Кузька, а если нам попросить… попросить этих ученых, чтобы они нас в помощники взяли, а? Попросимся, Кузя?

Но тут мальчишек позвала к столу бабка Степанида.

— Умойся вперед, а то у тебя все лицо полосатое, как у зебры. Бабка, она знаешь какая! — Кузя подтолкнул Федю к умывальнику, а сам побежал за полотенцем.

Умывался Федя старательно, чтобы понравиться Кузиной бабушке. Вытирая раскрасневшееся лицо льняным полотенцем с огненными петухами по краям, Федя сказал:

— Эх, какие петухи! Я таких никогда не видел.

— По нраву пришлись? — спросила бабка Степанида, выглядывая из сеней. — Сама, паря, вышивала, когда девкой была.

— А вы разве?.. — Федя замялся, уставясь в сухое, землистое лицо старой женщины, все в паутине таких темных и глубоких морщин, что казалось — оно никогда не могло быть ни молодым, ни цветущим.

— Дурачок! — добродушно рассмеялась бабка и, как бы прихорашиваясь, поправила на голове белый платок. — Было времечко, от ухажеров отбою не было!..

И, обняв ребят за плечи, бабка повела их в большую, просторную горницу с развешанными по стенам для украшения плакатами. Все плакаты призывали к борьбе с вредителями не существующего в этих краях леса. И чего только не нарисовал художник на этих плакатах: и страшных, с доброго котенка, жуков-дровосеков, и жуков-могильщиков, и гусениц, похожих на жирные сосиски, и еще каких-то не менее страшных вредителей, так же увеличенных до фантастических размеров.

Когда Кузя, Федя и Аська уселись за стол, бабка Степанида поставила перед ними большую миску с гороховой похлебкой, заправленной лучком.

Похлебка показалась Феде очень вкусной, и он так старательно работал ложкой, что даже вспотел.

А бабка, скромно усевшись в стороне на табуретке и подперев рукой костлявый подбородок, смотрела на Федю грустными, жалостливыми глазами.

— Добавки не требуется? — спросила она, когда ребята зашаркали ложками по дну миски. — Вы у меня как странники… бедовые головушки! Подлить, что ли?

Кузя и Федя переглянулись.

— Плесни, бабушка, коли не жалко! — подражая отцу, сказал Кузя.

Бабушка Степанида снова наполнила миску горячей похлебкой и поставила ее на стол.

— А тебе, Федор, видать, пирогов-то дома не оставили? Она вчерась, когда тебя не было, пироги пекла. Так по всей улице духом скоромным и несло, так и несло! Видно, с мясом пекла!

Бабка сокрушенно вздохнула и добавила:

— Эх-хо-хо-хо! Не зря народ говорит: в лесу медведь, а дома мачеха!

Федя опустил на стол ложку и смотрел на бабку ничего не понимающими глазами.

— Родная-то мать — та сама бы кусок не съела, а дитя накормила.

— Нет, это неправда, — разжимая дрожащие губы, сказал Федя. — Ксения Трифоновна, она…

Он хотел сказать «добрая», но почему-то осекся и замолчал. Из глаз его вот-вот закапают слезы. А Феде не хотелось, чтобы люди видели его слезы. Но как тут быть? Слева от него сидел молчаливый Кузя, а справа — прилипчивая Аська. Вдруг Федя соскочил с лавки и юркнул под стол. А выбравшись из-под стола, он пустился наутек. Прибежав домой, Федя запер на крючок дверь и повалился ничком на кровать. Он лежал и плакал, плакал горючими, горькими слезами. Намокла наволочка на подушке, а Федя все никак не мог успокоиться. И стук в дверь он не сразу услышал. А услышав, подумал: «Кузька… кому же еще так ботать? А я не пойду открывать, да и все тут!»

Но в дверь стучали всё настойчивее. И Федя встал, вытер рукавом рубашки лицо и направился в сени.

— Дома никого нет, — сказал он, в нерешительности останавливаясь у дверей. Помолчал и добавил: — Один я, и больше никого.

— Открывай, открывай! — раздался по ту сторону двери сиповатый мужской голос. — А я уже думал — и вправду никого нет.

Все так же нерешительно Федя сбросил крючок, а когда дверь открылась, он проворно отбежал в сторону.

На пороге стоял озорник и забияка Артем — гроза поселковых мальчишек. Шелковая полосатая тенниска и негнущиеся суконные брюки неопределенного — коричневато-черного — цвета придавали Артему какой-то праздничный и смущенный вид. Согнутая в локте правая забинтованная рука его висела на белой косынке, а в левой он держал кепку, прикрытую носовым платком.

Федя еще раз посмотрел в продолговатое остроносое лицо Артема с редкими черными пушинками над верхней губой и снова попятился, боясь подвоха. Стукнувшись вихрастым затылком о косяк двери, Федя даже не поморщился от боли, по-прежнему не спуская с Артема своих настороженных глаз.

А проказник Артем, никогда не лазивший в карман за словом, все молчал и молчал, глядя на Федю приниженно и сконфуженно, будто провинившийся в чем-то добрый дворняга.

— Как это самое… поживаем? — выдавил наконец из себя Артем, когда уж молчание стало невтерпеж и тому и другому. — Жизнь-то, спрашиваю, как?

— Ничего… поживаем, — ответил Федя.

— Выходит, всё в порядке?

— Ага, в порядке, — кивнул Федя и, подняв правую ногу, осторожно переставил ее через порог, так же незаметно он переставил и левую.

«В порядке-то в порядке, — подумал он, — да как бы ты не наделал беспорядка… Вон руку-то тебе, забияка, уж где-то подремонтировали».

И Федя покосился на дверь в избу: успеет ли он вовремя ее захлопнуть, если Артем начнет агрессивные действия?

— А отец с матерью… они все еще в Сухой балке? — опять заговорил Артем.

«Ишь куда ты клонишь!» — смекнул Федя и тотчас сказал:

— Они вот-вот дома будут. А тебе зачем они?

— Не-е, я не к ним, я к тебе, — оживился Артем. — Смотри, чего принес.

Артем присел на корточки, зубами сдернул с картуза носовой платок, а картуз опрокинул вниз.

И Федя вдруг увидел на полу молодого ежика. Ощетинившись, ежик замер на месте, сердито посапывая. Уже совсем не думая об опасности, Федя наклонился и с любопытством уставился на колючий живой комок.

— Как еж, ничего? — спросил Артем.

— Ага, ничего.

— Ну, тогда забирай его себе.

— Насовсем? — Федя поднял на Артема свои большие немигающие глаза.

— Насовсем, насовсем! — Артем улыбнулся. — А хочешь, еще поймаю. Мне теперь не скоро на работу… Видишь, с рукой-то что получилось?

— А что у тебя с ней получилось?

— Да ночью вот на плотине обвалилась глыба, и я вместе с ней кувыркнулся вниз тормашками в воду. А за мной бревно с железной скобой ухнулось. Скобой-то мне руку и поранило.

— Кто же тебя из воды вытащил? — спросил Федя. Теперь он с уважением глядел и на Артема, и на его забинтованную руку.

— Из воды — бульдозерист Анвер, а руку… руку — она, Ксения Трифоновна, заштопала. Если б не она, не знаю, что и было бы… Кровища хлестала, ай да ну! — Артем помолчал. — Она у тебя знаешь какая? Ничего ты еще не знаешь!.. Ну, я пойду, а то приедет — заругает… Лежать приказала.

Артем взял в здоровую руку фуражку и встал.

А Федя, не замечая уже больше Артема, принялся хлопотать вокруг ежика. Сбегав на кухню, он принес большой кусок пирога с мясом.

— Ешь, еженька, ешь, колючий, — приговаривал Федя, ломая пирог на мелкие кусочки. — Ну не бойся, я тебя не трону.

Потом он слазил в погреб и вынул оттуда запотевшую крынку с молоком. Молока он налил в чайное блюдце, а блюдце поставил на пол перед ежиком.

А еще через час Федя решил поискать в сарае какой-нибудь ящик, чтобы устроить в нем постель для ежа. Собираясь в сарай, Федя бережно взял ежика на руки и отнес его к себе на кровать.