Тинко

Глава восемнадцатая

Нагрянул мороз. Ночью налетел лютый ветер; с ним мороз и пожаловал. К утру ветер убрался восвояси, а мороз осел и все кругом покрыл своей серо-сизой пленкой. Нашу рожь, которая только что взошла вместо пшеницы, и ту он встретил своим ледяным приветом. Вся кровь отхлынула к сердцу земли. Хоть и не слышно, как бьется это сердце, но оно тут. А есть ведь люди — так те иногда слышат, как бьется сердце земли.

«Тук-тук!» — стучит кто-то в окошко моей каморки. Но это стучит не сердце земли. Это воробышек. Он сидит на маленьком подоконнике и поглядывает на меня своими глазенками. «Ты ко мне погреться, воробышек? У тебя ножки замерзли?» Но воробышек не хочет заходить в каморку. Как только я подхожу, чтобы открыть окошко, воробышек улетает. Он, наверно, кушать хочет. Мороз ведь запер его кладовую. Я вот возьму и приделаю кормушку к моему окошку. Пионеры тоже мастерят кормушки для голодных птичек. Мне Пуговка рассказал. А я построю свою кормушку. Целый домик-кормушку — он будет лучше, чем у пионеров. В нем я поставлю маленькие березовые скамеечки, чтобы птичкам удобно было отдыхать под моим окошком. Может быть, моя синичка ко мне прилетит — та, что жила у нас, когда я болел. Вот удивится, какой я теперь здоровый! А вдруг она меня не узна́ет? Я ведь, как большой, сплю один в отдельной каморке.

напеваю я.

Раньше мороз всегда загонял дедушку на припечь. Он сидел там и подстерегал меня. Как только я приходил из школы, мы садились с ним играть в «шестьдесят шесть». Теперь он всегда на гумне, что-то возится там. Если бы можно было, так он каждый день выгребал бы навоз из свинарника, чтобы свиньи не походили на грязных чертей, если вдруг приедет дядя Маттес. Каждое воскресенье и среду дедушка прибирает граблями двор. Пусть, мол, невесты дяди Маттеса увидят, какое у нас ладное хозяйство. А я могу идти куда хочу.

Я бегу в березовую рощу, что позади песчаных ям. Там-то я и нарежу березовых веток для домика-кормушки. Маленькие синички попискивают в березняке. Перышки они распушили — это чтобы мороз не добрался до маленького тельца. Заяц выскакивает у меня из-под ног. Он тут, под березовым кустиком, устроил себе лежанку из сухой травы. Меня он вовсе не боится. Сонный, он ковыляет к песчаным ямам и снова укладывается спать в редком вереске. Я трогаю его лежанку. Она еще теплая. Косому, стало быть, мороз не страшен.

Пройдя рощу, я выхожу на дорогу и налетаю прямо на нашего солдата. Он пешком возвращается из Зандберге. За спиной у него рюкзак. Голубой, как у всех стеклодувов, фартук развевается на ветру. А мне делается не по себе, как в тот раз, когда Фриц гнался за мной с грибным ножом. Я поворачиваюсь и бегу. Солдат делает несколько прыжков. Слышно, как бутыль с кофе булькает у него в рюкзаке. Вот он схватил меня за шиворот:

— Ты куда? Куда ты, Тинко? Неужели ты боишься меня?

Горло у меня перехватило, будто я только что съел кислую грушу. Не могу говорить — и все!

— Ну да, ведь я тебя ударил! Больно было?

Я киваю головой, хотя совсем не знаю, что у меня тогда больше болело: щека или сердце.

— Ты сердишься на меня?

— Да, — выдавливаю я наконец из себя.

— Ты вот теперь на меня сердишься и все такое прочее… Не надо сердиться. Видишь ли… дедушка… Напрасно я вот тебя ударил! Ну скажи: верно напрасно?

— Верно.

— Ну вот, мы с тобой и договорились, да?

— Я не пойду к фрау Клари.

— Нет-нет! Не надо. Тебя никто и не заставляет. Но чтоб ты знал: если тебе захочется, ты заходи. Когда захочешь, тогда и заходи… Видишь, как оно все получается…

Он гладит меня по голове, а я не отстраняюсь. Вот он отпустил меня. Я могу теперь идти.

Дома я вырезаю из березовых веток скамеечки для кормушки. Руки у меня все еще дрожат. Что же это за человек наш солдат? Побил меня, а теперь хочет, чтобы я забыл. Зачем же он это сделал, раз я все равно должен забыть? Всегда ведь говорят, что взрослые бьют детей, чтобы те надолго запомнили. Значит, солдат другой человек, чем дедушка? Да, он другой человек. А интересно, сколько разных людей живет на свете?

Вечером к нам заходит фрау Клари. Что она, не в своем уме? Не знает разве, что дедушка проклял ее и все кричит, чтобы она убиралась в свою Польшу? Мне так страшно, что все кажется, будто вот-вот потолок рухнет. Но фрау Клари ничего не боится. Она, как всегда, тихо улыбается и подает дедушке руку. Дедушка подставляет ей локоть — он замешивает корм для свиней. Бабушка вдруг закашлялась. Фрау Клари хлопает ее по спине. В левой руке у нее плоский пакет, который она держит так осторожно, словно там новорожденный. Пакет завернут в белую простыню.

— Здравствуй, Тинко! — И фрау Клари поглаживает меня по голове совсем как раньше.

Но она не только гладит меня, она еще вручает мне сверток. Я так и застываю на месте. Стою, вытянувшись, как свечка, и держу в руках пакет. Никто не приглашает фрау Клари сесть. Она стоит посреди кухни и поглядывает то на одного, то на другого. Нижняя губа ее так и блестит, большие голубые глаза озаряют все кругом. Фрау Клари помолодела. Другие люди — те стареют. Например, Шепелявая или бабушка. Вот Труде Кальдауне — той даже пришлось выйти замуж, потому что она постарела очень. А фрау Клари помолодела. Она чувствует, как холодно встречают ее дедушка с бабушкой, краснеет и стыдится.

— Да, вот так… — произносит она. — Все-то вы трудитесь…

— «Трудитесь, трудитесь»! — передразнивает дедушка. — «Ты куда торопишься? — спросила лиса у зайца. — Я же тебя только съесть хочу».

— Это вы про меня? — спрашивает фрау Клари и часто-часто дышит.

— Про тебя, про тебя, змея! — отвечает дедушка и швыряет об стену вареную картошку, которая попалась ему под руку. — Расхаживаешь тут в белых туфельках, точно бог весть что, а сама нашего сына из дома увела!

— Да что вы, дедушка Краске! Он сам ко мне пришел. Что же мне было, прогонять его?

— Рассказывай! Кто тебе поверит? Разве богом обиженный! А я прямо скажу: понадобился он тебе — вот ты и решила его заманить!

Фрау Клари вся съеживается:

— Дедушка Краске, почему вы так со мною разговариваете?

— А что же мне, тебя по пузу похлопать еще прикажешь, лизаться с тобой за твои распрекрасные дела?

Фрау Клари закидывает голову:

— Довольно, больше ни слова! Не смейте так говорить, дедушка Краске! Я прошу вас!

Дедушка смотрит на гордо выпрямившуюся фрау Клари. Такой он ее никогда не видел. И бабушка с ним так никогда не разговаривала.

А фрау Клари хватает его за рукав и торопливо говорит:

— Я пришла вас пригласить на свадьбу. Мальчику я костюм принесла. Зачем нам ссориться? Ведь Эрнсту уже за тридцать. Он знает что делает. Я уж его как ругала, что он с вами поссорился. Да он не захотел обратно идти. Что же мне было делать? А что он люб и мил мне, это вы давно уже знаете.

— Да, по нашей картошке и по яйцам в кладовой приметили! — ядовито говорит дедушка и сплевывает жвачку прямо в ведро для свиней.

— Дедушка Краске! Да неужто вы это всерьез?

— Какие тут шутки! Картошку да яйца Эрнст тебе не в шутку таскал.

— Да не мне, дедушка Краске!

— Нет-нет, не тебе! Это он их пастору таскал, чтобы тот за его грешную душу молился.

Мне жалко фрау Клари, и я кричу:

— Он их Вуншам относил! Не ругайте фрау Клари!

— Свят-свят! Никак, яйца кур учить вздумали? — кричит дедушка и вырывает у меня из рук сверток. Замазал его своими лапищами и теперь швырнул на стол перед фрау Клари: — Убирайся ты со своей свадьбой! Надо будет — я парню сам все куплю. Мы от проходимцев подарков не принимаем!

Фрау Клари дрожит. Дедушкина грубость для нее — что зимний ветер для цветка. Она глядит на бабушку, которая вся скорчилась возле печки и трясущимися руками разглаживает фартук.