Записки школьницы

Куда же едет он? В Озерки? Но это же такая даль! От нашего парка Победы не меньше двадцати километров. Может быть, даже и дальше.

Всё это становилось уже интересным. Нет ли тут какой тайны? По спине у меня словно мухи поползли. Я уже забыла обо всём. В эту минуту я хотела узнать только одно: что нужно Вовке в Озерках?

Когда трамвай остановился в Озерках, Вовка вышел и, не подозревая, что за ним наблюдают, перебежал шоссе и скрылся за углом гастрономического магазина. Вышла из вагона и я.

Глубоко внизу, под горою, раскинулись мои любимые Озерки — самая чудесная окраина Ленинграда. Летом тут можно покататься на лодках, искупаться, полежать на песке, слушая, как шумят над головою сосны. А зимою здесь не плохо кататься с гор на лыжах.

Озёра плескались внизу, перекатывая серые с барашками волны. Холодный ветер раскачивал сосны, противно подвывая и забираясь под платье. И только высокие шпили красивых дач стояли, как и летом, охраняя веранды с кружевными балкончиками, застеклённые зелёными, синими, красными стёклами. Стёкла светились приветливо, по-летнему.

Говорят, когда-то жили здесь самые богатые буржуи старого Петербурга, а также артисты, поэты, художники. А сейчас не знаю, кто живёт в Озерках. Но только не буржуи.

Я шла по следам Вовки, пока он не повернул в садик зелёной дачи. Я постояла несколько минут, потом подошла поближе и прочитала на калитке:

Чуть выше этой надписи висела дощечка, на которой, под уличным номерным знаком, было выведено красными буквами по белому фону: «Мария Владимировна Пуговкина».

Фамилия показалась мне знакомой. Но где же я её слышала?

Я стала припоминать и вдруг почувствовала, как от страха ёкнуло моё сердце.

Да ведь это же о ней и говорил Вовка несколько дней назад у ворот нашей школы.

Было это так.

После уроков я шла домой. Впереди меня шагал Вовка.

У ворот школы Вовку окликнул лоточник, весь белый, как глыба снега. Широкая белая куртка свисала с узких плеч, белый передник волочился по земле, так велик он был, но вообще-то паренёк выглядел довольно санитарно. Походил на упакованный груз для отправки в гигиеническом вагоне-холодильнике.

Увидев Вовку, он замахал белыми рукавами, задёргал головою, словно стоялый конь:

— Эй чемпиён, давай, давай! Пирожки, конфеты, пастила, бутерброды! Ну, как оно? Порядок? Сегодня у тебя мировой вид! Идёшь на товарищеский матч?

Подпрыгивая, паренёк начал совать кулаки в воздух, боксируя так, что кепка сползла ему на нос.

— Понимаешь, — кричал он, — Смирнов против Лёшки Корнилова! Придёшь?

Вовка пожал плечами.

— Английский завтра!

— Ага, понятно! — засмеялся парень. — Жмут? Надо зубрить дер штуль унд дер стол! Плюнь! Чесслово, плюнь!

Я сразу поняла, что этот парень отвлекает Вовку от уроков, и остановилась, чтобы послушать, что скажет Вовка.

Но вот к лотку подбежал малыш с удивлёнными синими глазами. Высоко подняв над лотком крепко сжатый кулак, он высыпал на стекло зазвеневшие медные и серебряные монетки.

— Кис-кис! — сказал малыш. — На все…

Парень стал отпускать покупателя, а Вовка сказал:

— Некогда сегодня… У меня с Пуговкиной история!

— Ага, решил всё-таки убить её? — спросил парень, захохотав.

Вовка передёрнул плечами:

— Ладно уж тебе… Не твоё дело! — и ушёл.

Тогда я не обратила внимания на этот разговор. Мало

ли что болтают мальчишки. Но сейчас, прочитав на табличке уже знакомую фамилию Пуговкиной, я вздрогнула. Кто она, эта Пуговкина? И зачем Вовка приехал в Озерки? Ну, конечно, убить он её не убьёт, однако не зря же ехал он с одного конца Ленинграда на другой. И непросто, конечно, в гости. Судя по словам того лоточника, у него с Пуговкиной не такие отношения, чтобы к ней он стал в гости ездить. Я решила всё это дело выяснить, а если сумею помочь чем-нибудь Вовке, то и помогу. Я же перед ним в долгу теперь за товарищескую выручку.

За калиткой послышалась возня, в подворотне показалась собачья морда.

«Злая собака! — мелькнуло у меня в голове. — И без намордника!»

Не успела я сообразить, что надо делать, как, извиваясь всем телом, из-под калитки выползла собака. Она бросилась ко мне под ноги, виляя хвостом с такой быстротой, будто у неё не хвост был, а вентилятор.

Впрочем, это была не собака даже, а лопоухий щенок с розовым носом и с такими добрыми собачьими глазами, что я спросила невольно:

— Так это ты и есть злая собака?

Щенок лёг на спину, помахал приветственно лапами, а потом перевернулся неуклюже через голову, как бы желая сказать: «Вот мы ещё какие щтуки умеем делать!»

Я погладила его, а он лизнул мои ботинки и сморщился. «Чем это ты мажешь ботинки? Ужасная гадость!» — прочитала я в собачьих глазах.

— Значит, ты и есть самая злая собака? — усмехнулась я.

Щенок тявкнул, и я без труда поняла: «Можешь не сомневаться! Злее меня не то что в Озерках, но во всём Ленинграде не встретишь!»

Погладив щенка, я смело вошла в садик, прошла несколько шагов и очутилась перед высоким деревянным крыльцом. На нижней ступеньке сидел огромный старик с чёрной бородой, будто посыпанной инеем. Настоящий Илья Муромец. Только вместо копья он держал в руках длинный нож, которым ловко потрошил свежую рыбу. На руках Ильи Муромца, на брюках и в бороде блестели рыбьи чешуйки. У ног его суетились белые куры, хватая рыбьи внутренности прямо из-под ножа.

— Птица, — сказал Илья Муромец, ткнув кончиком ножа в хвост важного петуха, который стоял с таким видом, будто кормил своих кур, — птица, а мясное любит! Зерном не корми! Мясо, рыба, курятина — что угодно! Предпочитает! А почему? То-то и есть! В школе учат этому?

— Нет! — мотнула я головою, а сама подумала: «Как же мне завести разговор о Вовке?» Но Илья Муромец, наверное, давно уже сидел один с рыбою, и ему было, наверное, скучно. Мне кажется, он очень обрадовался, что может поговорить со мною.

На всякий случай я всё-таки осмотрелась по сторонам и спросила:

— А тут… не покусает меня… У вас написано: во дворе злая собака!

Илья Муромец захохотал так, что я невольно вздрогнула.

— Бывшая! — хохотнул Илья Муромец. — Бывшая злая… Да где же он? Опять удрал, негодяй! — И, свистнув, закричал: — Булька! Булька! Иси!

Щенок подбежал, усердно махая хвостом, и заюлил у ног Ильи Муромца.

— А вот я тебя на цепь! — пригрозил ножом Илья Муромец. — Совсем испортился псаря! Тебя как зовут-то? — обратился он ко мне.

— Галя!

— Хорошее имя! — одобрил Илья Муромец и кивнул на щенка: — Испортился, негодяй! А ведь каким псом был! Удивление! Дракон! Сухопутный крокодил! Принёс его, помню, в меховой рукавице, положил на крыльце, а сам, вот дело-то какое, сам отлучился в ту пору на одну минутку. И что ты думала, Галина? Пока ходил, он, подлец хвостатый, вылез из рукавицы, придушил двух беззащитных цыплят, покусал мирному поросёнку ухо, затеял драку с нашим индюком Барлаем. Понимаешь, какой неуёмный агрессор? Гитлер, а не собака! Чистый Гитлер! Мы его в ту пору чуть так и не прозвали. Но, — Илья Муромец покачал головою, — не оправдал! Сорвался с линии! А всё почему? Подружился он тут с соседним котёнком. И котёнок, стало быть, повлиял.

Играли они. Вот куда скатился пёс! Ясное дело — характер у собаки уже не тот, когда она играет с котятами. Теперь одно для него средство — цепь. Для собаки цепь — первейшее дело. Собака очень уважает цепь.

Мне стало жалко беленького щенка.

Я сказала:

— Может, он без цепи исправится.

— Естество собаки — злость! — сказал Илья Муромец. — Собака есть собака, и, чтобы из щенка вышел самостоятельный барбос, его непременно надо на цепи держать.