Дарю тебе велосипед

Папа — вот золотой человек — отвечает спокойно:

— Ну какая связь? Мальчик аккуратный. А если бы ты его не встретила? Она ни в чём не провинилась, за что её наказывать? Никого она не трогает, правда?

И тут мама взрывается. Как будто она долго терпела, но больше не может.

— Не защищай! Сам говорил — в воспитании должна быть единая линия! И — твёрдая! Не трогает! Да от неё весь дом плачет. Кто по самым глубоким лужам носился? Кто орал на весь микрорайон сумасшедшим голосом? Кто оскорблял ни в чём не повинного мальчика? Ну — кто? Твоя дочь! Обожаемая прекрасная девица! Велосипед! Никаких велосипедов!

Вот это да! Ну и дела! Саша открыла рот, вдохнула много воздуха, а выдохнуть забыла. Ну, Сашенька! Ну, Черенков. Ну, типчик! Ты, значит, так? Теперь всё! Месть будет страшной.

Сразу Саша всё поняла. Как будто сама видела. Двор, сумерки, прохлада, капель. Сашенька чинно прохаживается по дорожке, как пенсионер какой-нибудь. Увидел маму, не свою, чужую — зачем подходить? Какое твоё дело-то? Нет, ему больше всех надо, подлез поближе. Здрасте, добрый вечер. Ах ты лапша вежливая! Подошёл и давай всё выкладывать. Ну предатель, презренный шпион!

Саша горит от возмущения. Она с размаху открывает дверь и рявкает на всю квартиру:

— Ябед ненавижу! И слушать их нечестно! Обойдусь без велосипеда! На всю жизнь! Конец!

Мама что-то ответила, но Саша не слушала. Закрылась в комнате и включила проигрыватель на самую полную громкость. Раз так, значит, так.

В глазах, похожих на прозрачные конфеты, полыхали грозные огни.

Мама и папа, очевидно, решили вести единую линию. Они к Саше не входили.

Лапша

Сашенька Черенков встал рано. Гораздо приятнее не лететь в школу сломя голову, а идти нормальным шагом и о чём-нибудь думать.

На бульваре птицы по утрам поют особенно празднично, а люди спешат, им некогда слушать. Сашенька остановился и слушает. Вот звенит маленький колокольчик. Вот запела деревянная свистулька, такие на рынке продают. А это стеклянной палочкой стучат по стеклянному кувшину — быстро, потом медленно и опять быстро…

Птицы сидят высоко, они любят самые верхние ветки. Только воробьи ничего не боятся, ныряют под ноги: дай чего-нибудь, ну дай же, кому говорят! Не видишь, поклевать хочется.

Сашенька достал из кармана печенье, покрошил — налетели, как футболисты на мяч, дерутся из-за каждой крошки, галдят, суетятся. А вверху всё громче звенит оркестр. Серебряный колокольчик, деревянные свистульки, стеклянные палочки по стеклянному тонкому кувшину. И ещё, и ещё.

А вдалеке появилось синее пальто. Сашенька покрошил на дорожку ещё немного печенья — он здесь не просто так стоит, он птиц кормит. Лидия Петровна сколько раз напоминала: «Ребята, кормите птиц. Птицы — наши пернатые друзья».

Сейчас Саша увидит Сашеньку и, конечно, скажет: «Как хорошо ты поступаешь — кормишь птиц печеньем. Они, смотри, какие голодные, так и набрасываются. Дай-ка мне немного печенья, я тоже хочу покрошить». И Сашенька отдаст ей всё печенье, целых три штуки. А потом, когда птицы всё съедят, Саша и Сашенька пойдут рядом до самой школы. Они будут разговаривать спокойно, никто никого не обзовёт киселём, или лапшой, или манной кашей. Сашенька расскажет Саше, как он записался в секцию самбо. Правда, он ещё не записался, но ведь совсем уже скоро пойдёт и запишется. В этот день или в другой — какое это имеет значение.

А Саша уже совсем близко.

— Здравствуй, Лагутина.

Но что случилось? Сверкнули огни в глазах. Саша кинула портфель, чтобы освободить руки. Она сжала кулаки и налетела на Сашеньку. Она стукнула его очень крепко по шее и несколько раз по спине. И кричала:

— Шпион ненавистный! Ябеда подхалимная!

— За что? — и поправил берет.

— Ещё спрашивает! Только попробуй теперь подойди близко.

Саша умчалась, размахивая портфелем. А мешок, как всегда, летел над её головой. Ветер свистел вокруг мешка, солнце плескалось в лужах, птицы кричали громко и насмешливо. Сашенька брёл по дорожке и печально вздыхал.

Может быть, он правда лапша?

Как ты считаешь, читатель?

Человек с железными нервами

А в четвёртом «А» сегодня кавардак с самого утра.

Сначала всё было, как всегда.

Кто-то нёсся по классу с вытаращенными глазами, как будто спешил по очень важному делу. А спешить было некуда.

Кто-то кричал не своим голосом. А зачем кричал — сам не знал.

Кто-то, наоборот, сидел тихо. Но таких было мало. Маша Полешкина в зеркальце смотрела. Верочка Козловская пример по математике переписывала. Саша Лагутина играла в шашки с Катей. Они, как всегда, спорили:

— За фук беру. Ага, Катька! А не зевай.

— Нечестно. Ты меня нарочно отвлекла. Зачем старинный пятак показывала? Зачем? Хитренькая!

— А не смотри. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

Катя надулась и больше играть не захотела.

Всё было, как обычно. До звонка ещё оставалось время.

И тут ворвался Женька Воронин. Он крикнул, тяжело дыша:

— У меня что есть!

И тут началось. Все как заорут. И те, кто до этого шумел. И те, кто сидел тихо и шуметь не собирался. Не зря их называют в школе «четвертый заводной».

Все выкрикивали разное:

— Что у тебя есть-то?

— Нет у него ничего!

— Хвальба!

— Покажи!

— Скажи!

— Откуда?

— На какую букву?..

— Врёшь!

— Где?

Ну и так далее. Кто что хотел, то и кричал. Не так уж было важно, что Женька Воронин притащил с собой. Просто покричать захотелось.

Четвёртый «А» зря времени не тратил — целый день впереди, четыре длинных урока, насидишься ещё, намолчишься. Вот и тормошили Женьку Воронина.

Маша быстро зеркальце убрала, подскочила к Женьке и как ущипнёт его за руку. Говори, не тяни, нет терпения ждать. А он всё равно не хотел говорить, только ухмылялся. Ничем его не проймёшь, этого Женьку Воронина. И ухмылка была именно такая — ничем вы меня не проймёте. Как захочу, так и поступлю. А вы попрыгайте.

И тогда Саша Лагутина сказала спокойно:

— Нашли, кому верить. Ничего у него нет. Воронин известный трепач.

А вот этого выдержать не может почти никто. Если ты не врёшь, а тебе не верят — обязательно начнёшь доказывать. И Женька не устоял:

— А это видали?

И вытащил из портфеля обыкновенную синюю мыльницу. Потряс ею — в мыльнице гремело мыло.

— Ну! Вру? Да? Сразу замолчали?

А они не замолчали:

— Подумаешь, мыльница!

— Мыльниц сколько хочешь!

— Подумаешь, мыло!

— Каждый может притащить!

— Удивил!

— Обрадовал!

— Насмешил!

— Хи-хи! Ха-ха!

Но Женьку не заклюёшь. Не такой человек.

— А это видали?

Он показал бутылочку. Прозрачная жидкость просвечивала сквозь стекло. Все опять завопили:

— Лекарство!

— От лени!

— От хитрости!

— От вранья!

— От двоек!

— От синяков!

— От великой любви!

Женька изо всех сил старался оставаться спокойным:

— Простая вода. Понятно?

А они опять:

— Воду принёс из дома!

— Ну, даёт!

— Сроду не видали!

— Руки мой перед едой!

— С мылом! Хи-хи!

А Женька? Хоть бы что. Налил не спеша в мыльницу воды, размешал, вытащил из кармана тоненькую пластмассовую трубочку, похожую на соломинку. Все собирались посмеяться над соломинкой — подумаешь, соломинка. Ничего в ней нет особенного. Удивил! Доказал! Мало ли что можно крикнуть, когда хочется покричать. Но на этот раз никто не успел закричать, даже Саша не успела, а уж она лучше других умеет доводить Женьку. Но и Саше не удалось сказать что-нибудь подходящее — Женька быстро прыгнул на подоконник, набрал в соломинку мыльного раствора, и вдруг полетел по всему классу большой, радужный совершенно прекрасный шарик. Он летел медленно, чтобы все успели им налюбоваться. Проплыл мимо классной доски, на которой мелом было написано вчерашнее число. Мимо портрета Максима Горького. Чуть не задел таблицу окончаний прилагательных, но — нет, не задел, а поплыл дальше. И все затаили дыхание, смотрели, широко раскрыв глаза. Прозрачный мыльный пузырь переливался разными цветами — то он становился сиреневым, то вдруг сразу — розовым, то ярко-зелёным, то бледно-голубым.