Дневник путника

Незаметно за разговором подошли к Ровно. Прощаемся. А дождь уже льет вовсю. Деревня большая, но дождь не лучшее время для экскурсий. Чертыхаясь, по колено в грязи, жду, когда же выйду на большак. Все-таки большинство наших поселков, где размещаются центральные усадьбы колхозов и совхозов, впечатление оставляют безотрадное. Особенно в ненастье. Еще не город, уже не деревня. Хаотичное скопление домов, грязь, помои на проезжей части улицы… Ставлю многоточие, а заодно извиняюсь перед такими вот поселками: наверняка, в солнечную погоду они выглядят лучше. Да и у меня настроение сейчас не самое приподнятое, а от того, какими глазами смотришь на предмет, зависит очень многое. Наконец, и большак. На остановке несколько сиротливо стоящих под дождем фигурок. Я уже знаю, что автобусное сообщение с Белевым прервано: специальная комиссия признала состояние дороги опасным для жизни пассажиров. Вот они стоят и ловят попутки: ехать ведь надо. По обеим сторонам дороги — яблоневые сады. Белев яблоневая столица Тульского края. Здешними яблоками можно пол-России накормить. Да вот беда: убирать их некому. Вспомнил слова моего сегодняшнего провожатого, сказанные с горечью: "Сердце кровью обливается, что творится. Доить коров некому, приезжают аж с Украины, и работают за тонну яблок. Зато посмотрите, какое правление отгрохали и сколько там народу зады протирают. Да в былые годы в колхозах председатель и счетовод, вот вам и все начальство. Эх!". Ситуация, к сожалению, типична и можно было бы о ней не говорить, столько об этом сказано, если бы не один любопытный для меня факт: здесь, в Ровно, до революции находилась усадьба богатого помещика Прохорова. И до сих пор помнят его и с уважением говорят, что у него в хозяйстве ничего не пропадало. Построил заводик по выработке пастилы, продавал яблоки. Сейчас у нас дети и не знают, что такое пастила (слышал я как-то объяснение одного большого начальника по радио о том. Что для производства пастилы необходимы специальные компоненты, которые получают из яблок, и покупаем мы их в Финляндии. Но сейчас валюты мало)… А под Белевым каждый год гниют яблоки. Я смотрю на яблоневые сады, — мне показалось, что деревья с радостью тянули ветви навстречу дождевым каплям… Часа через два сквозь пелену дождя я мог различить окраину Белева, но мне нужно было поворачивать в другую сторону.

Я шел в Мишенское, на родину Жуковского. Шел долго, в обход — идти через деревни не советовали: грязь, не пройти. Вот, наконец, и усадьба. Большая поляна, выложенная плитами, деревянный помост, видимо, для выступающих на традиционных праздниках, — монумент, на мой взгляд, неудачно задуманный и выполненный. Рядом здание клуба, точнее, "Библиотечно-клубной системы", как было написано на вывеске. В стоящие неподалеку деревья углубиться я не мог — шел дождь и удовольствие это было бы не из приятных. Признаюсь, я стоял в центре поляны и совсем не чувствовал, что на этом месте раньше находилась живописная дворянская усадьба. Тягостное впечатление дополняла стройка: "ревели" грузовики, в вагончике строителей кто-то матерился, а уже построенные дома были близнецами ряд серых, однообразных строений. И все это на фоне дождя, по-осеннему серого и тоскливого. Грустно. И мокро.

Еще через час я подходил к Белеву. Небо посветлело, и хотя солнышко не проглядывало, стало веселее. Через весь Белев, с юга на север, проходит улица Карла Маркса, до революции она называлась Козельской. Белев — древний город, стоящий на высоком берегу Оки. Так вот, попадая на главную городскую улицу, вы словно попадаете в Белев начала века. Разумеется, изменилось многое, появились новые здания, но большинство старых домов стоят по-прежнему. Женщина набирает воду из колонки, не без иронии смотрит на меня, плетущегося с рюкзаком, мокрого и грязного снизу доверху.

— Скажите, до гостиницы далеко? — спрашиваю я.

— Да как идти, вашим шагом и за час не управитесь. Идите все прямо, в самом конце улицы гостиницу и увидите. Большое такое здание. Положим, добрался я до гостиницы быстрее, чем за час, успев даже зайти в краеведческий музей. А вечером, оставив в номере рюкзак, поспешил на место, на котором ни разу не был, но которое любил давно. Еще в юные годы увидел я как-то гравюру неизвестного художника "Вид на Белев с правого берега Оки". Утопающий в зелени городок лепился на крутом склоне, а над всем этим величественно возвышались многочисленные купола церквей. Ведь Белев был знаменит раньше не только пастилой, великолепным шитьем своих мастериц (уверяю вас, ни в чем не уступающему вологодскому), но и монастырями. Здесь располагались сразу два монастыря — мужской и женский.

Нашел я их, точнее, то, что от них осталось, быстро. Достаточно было свернуть влево с центральной улицы и пройти пять минут. Попытался расспросить о судьбе монастырей встречных прохожих, но ничего не узнал. Только один вспомнил, что отец ему рассказывал, как монахи бегали к монашкам. Любимый сюжет бытового атеизма.

— А больше ничего не знаете? — Прохожий только пожал плечами. Я добрался до развалин монастырской стены. Две козы внизу, перестав щипать лопух, удивленно уставились на меня. Еще ниже спокойно несла свои воды русская красавица Ока. И, наверное, как во времена неизвестного художника, изобразившего Белев почти двухсотлетней давности, плескались в ее водах белобрысые мальчишки, терпеливо дожидались удачи рыболовы. Многое я узнавал. И эту стену, и несколько церквей, правда. они уже без куполов, и даже двухэтажный дом, возвышающийся среди множества маленьких домишек, — посмотришь на которые и не поймешь, то ли ты в России, то ли в Грузии, — настолько ловко они прилепились к склону оврага, ведущего к Оке. И все-таки кругом простиралась она, Россия, милая моя Родина. Тучи рассеялись. В голубом, свежевымытом проеме меж кучевых облаков показалось солнце.

22 июня. Стражи вечности.

Белев я покидал под репродукторный гром военных оркестров. Разумеется, музыка играла не для меня. Отмечали 50-летие начала самой страшной и самой великой войны в истории нашего народа. Случись такой юбилей еще несколько лет назад, все было бы куда торжественней. Но времена меняются. Скромнее стали юбилеи. И наверное. Это можно было бы поприветствовать, если бы знать точно: что этому причина? Одно дело — преодоление нашей проклятой тяги к показухе, помпезности, пустословию. Другое — нарождающееся у многих равнодушие к прошлому своей земли, своего народа. Когда человеку постоянно твердят, что он дурак, можно не сомневаться, — он обязательно станет дураком. Вот уже несколько лет складывается такое настроение в обществе, что все вокруг с каким-то мазохистским сладострастием занимаются самобичеванием. Начав с малого, дошли до логического конца. "Страна дураков" — глубокомысленно заверяет своих слушателей какой-нибудь юнец и все радостно кивают головами. "Всем надо покаяться" — категоричен ученый муж, повторяя услышанные слова. Но ни один, ни другой, дураками себя, а также обязанными идти к покаянию, не считают. Зато, когда знаменитый диссидент в книге, пачкающей великого русского поэта пишет: "Россия — сука" — все рукоплещут, не понимая, что есть святыни, покушение на которые нельзя оправдать ни талантом, ни нанесенными тебе на Родине обидами. Так кому, скажите, каяться? По главной белевской улице бредут, опираясь на палочки, ветераны. Митинг закончился, и они, купив хлеба, спешат на автостанцию. Хоть и старость пришла, но бездельничать времени нет — надо косить сено. Как мало вас осталось, дорогие мои! Я остановился и долго смотрел вслед одной пожилой паре — он и она — и пытался представить их жизнь. Родились в одной деревне, поженились перед войной, успели родить одного-двух детей. Ей повезло: он вернулся с войны живой. Затем работа в колхозе, на своем огороде, работа тяжелая, без выходных и отпускных. Рождались дети, вырастали и уезжали в города. А сейчас пришла старость. Спасибо детям, не забывают. На лето внучат привозят… В чем им-то каяться?! За то, что грязь под ногтями уже никогда не отмыть, или за то, что поверили когда-то словам красивым о жизни распрекрасной, которой так и не дождались, за то, что он половину Европы прошел, теряя в мадьярских степях, польских лесах, немецких городах своих товарищей, таких же как он простых деревенских парней, — за это им надо каяться? Сейчас твердят, что мы, русские, не культурны (кто пишет, опятьтаки себя таковым не считает), но, простите, кто столько лет пудрил школьникам и студентам мозги, прославляя "победоносно завершившуюся культурную революцию? Слава Богу, что эти старики выписывают только "Сельскую жизнь" и местную газету, а то вдруг да прочитали бы в популярном журнале как ленив русский народ… Старики растворяются в вокзальной толпе, мне же идти дальше. Перехожу мост через Оку. Теперь мой путь лежит на юг, к Окским верховьям, туда. Где сливаются Зуша и Ока. Деревеньки здесь частые, соединяет их всех неплохая дорога с твердым покрытием. Я вот только шел и удивлялся, почему все они как-то отходят от Оки, только одна-две деревеньки приблизились к ней на расстояние пяти — десяти минут ходьбы. Но мне это было только на руку. Несколько раз в течение дня сворачивал с дороги, шел вначале огородами, затем колхозными полями, наконец, луговой тропинкой, и подходил к Оке. Глубокая и быстрая, река одаривала меня своей прохладой. А кругом, куда ни взгляни, — ни живой души. Лишь одна моя радовалась и пела, когда это бренное тело подплывало к (чуть не написал — поляне, но это все-таки река) кувшинками, трогая под водой их упругие и длинные стебли. От набегавших струй кувшинки покачивались, будто желтые лодочки, зачерпывали немного воды. Влага под лучами солнца, искрясь и золотясь, слепила глаза. В старину кувшинку называли одолень-травою. Ее сушили, клали в мешочек и брали с собой в дальний путь, веря, что цветок поможет одолеть и хворь и козни недругов С трудом преодолеваю искушение и не срываю приглянувшуюся кувшинку, настоящую королеву. А вдруг, как в старой доброй сказке, здесь живет маленькая фея, в желтом платье с зеленым воротничком, и, невидимая мне, она зовет своих подруг в волшебный хоровод? В ивовых зарослях на берегу заливается какая-то пташка, даря окружающему миру обыкновенное чудо — свое пение. Но и она стихает. И разливается над миром — рекой, кустарником, полями, виднеющейся вдали деревней — тишина. Даже у местных лягушек, здоровых, откормленных миллионами комаров, не хватает духу тишину эту нарушить.