Где твой дом?

— Эй, звончей давай! — покрикивала она. — Чай, живые пляшут, не мертвые…

Баян разливался, гитары гудели и звенели. Плясали уже все — и кто умел, и кто не умел. Анна Федоровна, стоя в сторонке, с тревогой приглядывалась к Вере — странная она сегодня, и лицо у нее грубое какое-то, слишком черные сегодня брови, слишком яркий румянец на щеках, и губы… Постой! Да ведь она же, кажется, накрасилась…

Анна Федоровна еле удержалась, чтоб не простонать вслух: «Ох, дура, дура! Ох, глупая ты голова!»

Не плясала и Женя. Услышав восклицание Веры насчет директоровой дочки, она испугалась, удивилась. Почему? За что? Если у Жени отец директор, то ее за это и обижать можно?

Поймав Руфу за руку, Женя потащила ее из круга.

— Руфа, почему это она? Я что-нибудь не так… Не то сделала?

— Ничего ты не сделала! — беззаботно ответила Руфа. — Пляши, да и все… Не обращай внимания.

И Руфа снова пустилась плясать, припевая. «Хоть бы Пожаров… Куда он девался? — вся съежившись, думала Женя. — Вот он!»

— Аркадий Павлович!.. Аркадий Павлович!

— Что с вами, Женя? Почему вы убежали?

Арсеньев, тихонько выходя из клуба, отыскал взглядом Женю и увидел, как она протянула обе руки Пожарову.

На рассвете

Озеро, налитое зарей, розовело среди поседевших от росы тростников. Солнце еще не взошло, но все кругом уже проснулось — кусты стряхивали росу, цветы поднимали головки, и в зоревой хор соловьев вступали голоса разных лесных птиц.

Женя и Пожаров медленно шли по берегу. Женя молчала.

«Как необыкновенно кругом… — думала она, — оказывается, я ни разу не видела утренней зари. Столько лет на свете прожила и ни разу не видела… Но что мучит меня, что случилось? Ну, танцевал со мной, один только танец — один! — а потом поссорились, и он ушел. И все. И ничего больше. А что ж, я должна была слушать молча, как он обижает отца? И в конце концов, что я ему и что он мне?» Но голос, которого Женя не хотела слушать и к которому все-таки жадно прислушивалась, настойчиво повторял: «А все-таки случилось. Он глядел на меня, как в том сне, у него серые глаза, эти глаза и сейчас глядят на меня, я их вижу, я их чувствую…»

— Эх, и поплясали мы сегодня, — проглотив зевоту так, что пискнули челюсти, сказал Пожаров. — На целую неделю зарядочка.

Женя вздрогнула, она совсем забыла, что Пожаров идет рядом.

— Вы что молчите? — Пожаров попытался взять ее под руку, но Женя поспешно отстранилась.

«Какой приторный голос у человека… — подумала она с неожиданной неприязнью. — Патока какая-то».

— Так просто. Молчу, и все. Гляжу кругом. Утро такое красивое. И заря, и белая звезда на горизонте…

— Это Венера, — вставил Пожаров.

Женя нетерпеливо поморщилась.

— Да, я знаю, что Венера. Ее люди так назвали, а она просто красивая звезда!

— Вы мне одного парнишку напомнили, — с усмешкой сказал Пожаров, — тоже такой мечтательный был, такой выдумщик.

— Какого парнишку?

— Это не здесь. Это еще когда я техникум кончал. Меня тогда начальником пионерлагеря на лето послали. Чудной какой-то был. Саша Бабуров. Звали Бабуром. Друг у него был — Митя Кукушкин. Надо сказать, я был неплохим начальником лагеря. Вожатых не стеснял, но требовал порядка. Требовал, чтобы мне обо всем, что происходит в лагере, ежедневно докладывали. И вот стал замечать, что вожатые лукавят. Я, например, запретил ходить на рыбную ловлю. Мало ли — упадет кто в реку или простудится, а отвечать кому? А они ходят, только мне не говорят. Или, например, подрались двое. Вожатые знали, что я прикажу немедленно отправить их домой, и опять скрыли. «Мы, говорят, их помирили, они извинились друг перед другом, ну и, дескать, о чем же говорить?» А я этого терпеть не могу. Вы решили так, а я, может, решу иначе. Прежде всего — я обо всем знать должен. Вот так!

Женя с удивлением и любопытством взглянула на Пожарова и тотчас отвела глаза. Незнакомый, почти неизвестный ей человек проглянул в этих речах. А ведь ей всегда казалось, что он только и умеет улыбаться да болтать какую-нибудь чепуху. Она ни разу не слышала, чтобы Пожаров с кем-нибудь поспорил в совхозе, с кем-нибудь не согласился. Даже со старым брюзгой старшим зоотехником Никаноровым у него было полное согласие. Когда Пожаров пришел работать в совхоз, отец очень боялся, что молодой специалист начнет вводить какие-нибудь новшества, Никаноров станет противиться, и пойдёт в совхозе неурядица. Но нет, все осталось как было. Аркадий Пожаров оказался покладистым человеком. А теперь вот оказывается, у него довольно жесткий характер. Странно, почему же в совхозе этого никто не видит и не знает? И почему она сама сегодня впервые услышала эти жестокие нотки в его всегда вкрадчивом голосе? Или она никогда не прислушивалась?

А Пожаров, увлеченный воспоминаниями, продолжал:

— И вот тогда придумал я гениальную вещь. Я наметил нескольких ребят, по одному из отряда — таких, самых исполнительных, принципиальных, которые не обманут, не подведут, И тихонько с каждым переговорил. «Будешь моим тайным помощником, — сказал я каждому из них, — и чтоб никто об этом не знал. Понимаешь? Ты и я. И каждый вечер будешь приходить ко мне, но так, чтобы никто не видел и никто не слыхал, и будешь мне рассказывать все, что случилось в лагере».

Женя снова взглянула на него. Пожаров поймал ее взгляд и самодовольно улыбнулся.

«Какой безобразный у него рот, когда он улыбается! — с удивлением подумала она. — Рот у него открывается, как моя сумка… Не открывается, а распахивается».

— Да, и представьте себе — получилось! — продолжал Пожаров. — Ребятам это нравилось, вроде игры какой-то. Ходят они по лагерю, смотрят за всеми, а те даже и не знают, что за ними смотрят.

— Это их товарищи, а они и не знают?.. — сдержанно сказала Женя.

— Ну да, ну да! — оживленно продолжал Пожаров. — Не хвалясь, скажу — здорово придумано было. Удивляются все, бывало. Нашалят чего-нибудь, а начальник лагеря уже знает. А откуда я знаю? Молчу, и все. Но — то одному взыскание, то другому. И все в точку. По линеечке ходили. Вот так!

— А когда же про парнишку? — так же сдержанно спросила Женя.

— А, про Бабурова-то! Так вот. Таким разведчиком сделал я и его друга, Митю Кукушкина. Отличный мальчишка был, честный. Докладывал обо всем безукоризненно, ничего не пропустит. И все было бы хорошо, если бы не этот Бабур. Вдруг вздумалось ему убежать ночью на пруд. Ему вечно что-то лезло в голову: то сидел часами около цветка какого-нибудь — хотелось поглядеть, как этот цветок раскрывается; то с елки сорвался — понадобилось узнать, как у дятла устроено гнездо. А тут взбрело в голову ночью в пруду искупаться, не днем, а ночью, среди звезд поплавать. Так и сказал: «В пруду ночью звезд полно, вот и хотелось среди звезд поплавать». Митя отговаривал, чуть не плакал. Но Бабур все-таки побежал. «Никто ведь не узнает, говорит, только ты один». Только ты один! — Пожаров повторил эту фразу и засмеялся, и Женя опять увидела, как противно распахнулся его рот. — А что Мите делать? Он же обязан прийти и мне рассказать. Он слово дал! Вот как ловко закручено, не правда ли?

— А дальше что?

— А дальше — Митя, конечно, пришел и все мне рассказал. Пасмурный такой пришел. Ну, я ему говорю: «Ладно, не хмурься, я понимаю, что друга выдавать нелегко, но это твой долг!» Ну, а Бабура я наутро же поставил перед линейкой и в тот же день отчислил. Чудной парень был!

— А Митя что?

Пожаров слегка поморщился.

— Этот пришел, расплакался, кричит: «И меня отчисляйте!» Я, конечно, не стал отчислять. Но он сам попросился домой. Вызвали отца, тот приехал и взял его из лагеря. Истерика у него какая-то началась.

Женя шла, опустив глаза. Черные угрюмоватые брови ее сошлись к переносью. Огненный край солнца показался из-за горизонта, заблистала, заискрилась в озере лиловая вода, тронутая солнечной рябью. Но Женя уже ничего не видела.