Наско-Почемучка

— Да ну?! А где же они?

— Где? — ответил Наско вопросом на вопрос. — А где миллионы насекомых, которые приходятся на каждый гектар луга? А где миллионы насекомых, живущих в садах и на полях?

— Под шапкой-невидимкой, — подыграл я Наско.

Наско не обратил на это внимания.

— Многих из них, конечно, не увидишь. Они живут под корнями, в земле, живут под корой и в древесине. Но немало насекомых живут прямо у нас на виду, и всё же мы их не видим. Потому что они действительно невидимы.

— Но ты же не желаешь быть «невидимым», как кузнечик или белый медведь. Ты хочешь стать действительно невидимым!

— Да. Как Гриффин.

Всего неделю назад мы читали роман Герберта Уэллса «Человек-невидимка».

— Жалко, что так глупо разбилась эта пробирка, — вздохнул Наско, — а то бы…

— Но Гриффин и всё, что с ним случилось, — это ведь писатель сам напридумывал.

— Знаю, что напридумывал. А всё-таки что-то в этом есть.

— Гриффин сам мог становиться невидимым, а одежда-то его была видна! — возражал я Наско. — Чтобы стать невидимым, ему надо было раздеться догола! Можешь себе представить, как ты побежишь голый по снегу и потащишь санки на горку?

— А что, могу. Было бы очень даже интересно!

Вот так всегда: уж если Наско заведётся, то его не удержишь. Через пару дней весь класс только об этом и говорил.

— Если бы я стал невидимым, — сказал я, — я бы подглядел в журнал. Интересно, какую отметку тебе поставит товарищ Николов за такое открытие.

— Если я стану невидимкой, — сказал Милчо, — я пройду в кино без билета и просижу подряд три сеанса.

— А я, как сделаюсь невидимкой, заберусь в автобусе в шофёрскую кабину и поеду куда захочу. В Софию поеду. И там посмотрю матч «Левский» — «Спартак». Настоящий, а не по телевизору.

— А я, как сделаюсь невидимкой, дёрну Мурджо за хвост, а он даже не сможет меня схватить. А потом пойду в кондитерскую и наемся чего захочу, — размечталась Цветанка.

— А я, когда стану невидимым, помогу деду Стойне переколоть все дрова, — сказал кто-то.

— Можешь переколоть и сейчас. Для этого не обязательно становиться невидимым.

— Когда я стану невидимкой, — сказал я, — то приду на заседание сельсовета и в книге решений запишу: «Постановили. На лугу за рекой построить стадион. Только для детей. Выровнять футбольное поле, баскетбольную и волейбольную площадку. И ещё — чтобы был специальный зал для шахмат».

— А я, когда стану невидимкой, — решил Милчо Техника, — исправлю тройку по пению на пятёрку.

Только Латинка не захотела становиться невидимкой. Она захотела другое: чтоб у неё появилась сестрёнка-двойняшка.

— Мы будем близнецы, похожие как две капли друг на друга. Чем плохо? Никто нас не сумеет различить. Даже товарищ Николов. Моя сестра будет учить алгебру и задачи решать и свои и мои. А я себе буду рисова-а-ать…

Наско-Почемучка стоял в сторонке и в разговорах участия не принимал. Потом он заспешил и пошёл домой. Так мы и не узнали, что бы он сделал, став невидимкой.

А мы ещё долго бродили по улице и всё говорили, говорили.

Проснулся я оттого, что лаял Мурджо. Я соскочил с кровати и прилепил нос к окну. Стекло заледенело, и двор стал невидимым. Я потёр стекло указательным пальцем. В маленьком кружочке показался кусочек забора. Я увеличил кружочек и увидел сарай. Затем показалась поленница, за ней — горка. На меня глянули угольные глаза снежной бабы.

Я всё тёр и тёр указательным пальцем и дышал на стекло, и скоро в растаявшем кругу задымила труба на крыше у деда Стойне, качнулась заиндевелая вершина тополя. Я решил, что Мурджо я оставлю невидимым. Пусть себе лает в будке или возле неё, и пусть его не будет видно. Но потом я отказался от этой мысли. Сжалился над ним и его тоже оттопил во имя нашей старой дружбы. Мурджо лаял так радостно и громогласно, что я засомневался, правильно ли мы в тот день определили, чья собака громче всех лает.

Так я разморозил дом, двор и улицу. Только Руен остался невидимым во мгле. И тут меня осенила идея, которой я решил немедленно поделиться с Наско.

Жалко только, что я ещё не успел сделаться невидимкой. Тогда можно было бы выскользнуть из дома, а не идти на цыпочках, оглядываясь на каждом шагу, чтобы мама не заметила.

Ещё издали я увидел, что окно у Наско закрыто. Стекло замёрзло, и сквозь него ничего не видно. Я трижды подал условный сигнал. Никто не откликнулся. Мной овладело сильное подозрение, и я решил действовать. Мать и отец Наско уже на работе, а бабушка крепко спит и ничего не услышит. Я решительно, но всё-таки не без опаски открыл дверь.

Из-под печки вылезла кошка, дружески замурлыкала, потёрлась о мои ноги и опять свернулась калачиком в тёплом уголке. Дверь Насковой комнаты скрипит, если её не приподнять чуть-чуть. Я приподнял её за ручку, открыл и заглянул внутрь. Никаких признаков жизни.

«Ну, Ванка, будь осторожен, — сказал я себе. — Тут дело серьёзное. Не к добру у тебя дёргался правый глаз».

Постель была застлана. Этажерка стояла на своём месте под портретом Юрия Гагарина и едва держалась под тяжестью книжек и учебников. Брюки были аккуратно сложены и повешены на спинку стула. Возле печки стояли вычищенные ботинки. Только сам Наско отсутствовал.

— Слушай, Наско, не шути, я тебя вижу.

Ничего-то я, ничегошеньки не видел!

— Вижу, вижу тебя. Давай выходи, мне надо сказать тебе кое-что важное.

На всякий случай я заглянул за дверь, за гардероб и под кровать, хотя и знал, что Наско в такие дешёвые пряталки играть не будет.

Тут меня охватил настоящий страх. Левый глаз у меня тоже задёргался.

Что делать?

Ослабев, я опустился на стул. По мне забегали мурашки. На лбу выступили капли холодного пота. Наверняка моё подозрение было не напрасным.

Наско-Почемучка исчез. Ясное дело — стал невидимкой. И пока об этом знал только я.

На столе лежала книга, раскрытая на двадцать восьмой странице. Я повернул её и прочёл на обложке: «Человек-невидимка. Герберт Уэллс». Так я и думал! На белых нолях были нацарапаны стенографические значки. Может, Наско так записывал формулу химического соединения, которое сделало его невидимым. Жалко, что я не учил стенографию. А если бы и учил, всё равно не разобрал бы эти каракули.

Ну что же, что же мне делать?

— Наско, если ты здесь, в комнате, отзовись. Скажи, как тебе помочь?

Я произнёс эти слова спокойно и достаточно громко, чтобы он мог меня услышать, если бы вдруг оказался поблизости. Лишь бы не разбудить бабушку! Она всё равно не поймёт всей сложности положения. Только раскричится или ещё хуже — расплачется.

Я продолжал тем же тоном:

— Наско, если не можешь мне ответить, по крайней мере сделай что-нибудь, чтобы я понял, что ты здесь. Подай какой-нибудь знак. Передвинь стул от окна к столу!

Я замер в мучительном ожидании. Даже дышать перестал и моргать. Стул остался неподвижным.

— Наско, если ты не можешь передвинуть стул, передвинь хотя бы карандаш на столе.

Я вцепился в край стола. Карандаш вздрогнул, покачнулся, сперва медленно и неуверенно, а потом всё быстрее и быстрее покатился по столу. Он не остановился на краю, упал на пол и зазвенел, как разбитое стекло.

Я нагнулся, чтобы поднять его, и обмер. На полу лежали осколки разбитой бутылки. Дрожащей рукой я поднял один осколок. От него пахнуло острым незнакомым запахом. Капелька бесцветной жидкости прошла у меня между пальцев и впиталась в пёстрый половик.

Я совершил роковую ошибку — упустил, может быть, последнюю каплю волшебного препарата. Но что сделано, то сделано. Назад не вернёшь. Острый запах через несколько минут выветрился.

Наско не подавал признаков своего присутствия и больше не отзывался ни на какие мои просьбы. Потрясённый происходящим, я пошёл к двери. В коридоре я едва не наступил на кошку. В соседней комнате сладко похрапывала бабушка. Бедная, она и не знала, что случилось в эту ночь с её внуком. У меня не было сил сообщить ей об этом. Я не выношу женских слёз.