Драгоценный груз

С высоты двух тысяч метров пилоты издали увидели зарево огня и вспышки разрывов. На линии фронта по-прежнему шёл артиллерийский бой.

Зарево надвигалось всё ближе, и скоро самолёт снова летел над линией фронта.

Вдруг машина резко вздрогнула.

– Справа бьют! – крикнул Осипян.

Семенков взял на несколько градусов левее, чтобы выйти из зоны обстрела. «Не первый раз бьют, – подумал он. – Всегда бьют, но не всегда попадают». Но успокаивающая мысль оборвалась…

Зенитный снаряд разорвался совсем близко, перед пилотской кабиной. Сила света и звука была необычайна.

Семенкова ослепило, оглушило, ему показалось, будто кто-то ударил его большой доской по лицу…

Ещё не осознав того, что произошло, Семенков машинально схватил штурвал и стал пикировать с высоты. Опытные руки начали действовать раньше сознания. На высоте шестисот метров Семенков выровнял машину и пошёл вперёд. Обстрел прекратился – опасное место было пройдено.

Оглушённый и ослеплённый разрывом снаряда, Семенков не слышал гула моторов и плохо видел. Лишь спустя какое-то время он начал видеть, а потом и слышать.

В кабине было темно. Стёкла выбиты. Встречный воздух с силой врывался в самолёт.

Семенков посмотрел на Осипяна. Тот безжизненно повис в кресле.

Семенков попробовал приподнять голову Осипяна. Почувствовал что-то липкое, горячее. «Как остальные?» – подумал он и обернулся. В проходе без движения лежал бортмеханик Кривенчук. Где радист? Алексей Иванович хотел крикнуть, позвать на помощь, но не смог. Только сейчас он понял, что ранен сам. Он провёл рукой по лицу. Рот как будто затянут чем-то липким. «Это ничего, – подумал он. – Вижу, дышу – значит, глаза, нос целы». Другой раны он пока ещё не чувствовал.

А самолёт мчался вперёд по своему маршруту.

– Командир, вы ранены?

Семенков повернул голову. Около него стоял радист Фомин. Алексей Иванович показал глазами на Осипяна и Кри-венчука. Радист понял и осторожно оттащил обоих в пассажирскую кабину.

Семенков глубоко вдохнул в себя свежий воздух, стараясь собрать все силы, всю волю. Во что бы то ни стало он должен прилететь на базу. Раненых или убитых товарищей (он ещё не знал, убиты они или ранены) надо довезти.

…Лететь предстояло ещё целый час!

Линия фронта осталась позади.

Однако и здесь надо было идти точно по маршруту. А Семенков шёл прямо на город Вишеру. Полагалось лететь в стороне от города, километра за три, но теперь приборы были разбиты и определиться было трудно. Семенков понял ошибку только тогда, когда уже был над Вишерой и его самолёт осветили прожекторы.

«Могут обстрелять», – подумал он и хотел схватить ракетницу, чтобы дать сигнал: «Я свой». Но тут острая боль впервые пронзила правую руку. На какой-то миг он потерял сознание.

Подошёл Фомин. Семенков показал ему на ракетницу. Фомин выпустил условные ракеты. Прожекторы погасли.

Семенков осторожно попробовал двигать правой рукой, но она не слушалась. Тогда он стал ощупывать её левой рукой. Кисть, локоть не больно, а рука вся в крови. Где же рана? Когда он коснулся плеча, от боли потемнело в глазах.

…Лететь ещё сорок минут.

Пилоту становилось всё труднее вести самолёт: сказывалась потеря крови. Появилось какое-то безразличие, странное спокойствие. Сознание подсказывало, что надо непременно дойти, но организм не слушался, не подчинялся. Временами сознание совсем затуманивалось. А кровь всё текла с лица и руки. Семенков был в гимнастёрке. Внизу край её загнулся, и там кровь собиралась, как в тарелке.

Снова подошёл Фомин.

– Товарищ командир, я сообщил на базу, что идём раненные, – доложил он.

Семенков кивнул головой' и показал радисту на сиденье второго пилота. Фомин сел рядом. Алексей Иванович знал, что о« не умеет пилотировать машину, но близость товарища подбадривала.

…Оставалось лететь ещё минут тридцать. Начинало светать. Семенков посмотрел на землю. Внизу леса и болота. «Если грохнусь, – подумал он, – не скоро найдут здесь…»

Временами Семенков забывался, потом снова приходил в себя и смотрел на землю. Он знал, что здесь должна быть река; она делает большой круг и самолёт дважды её пересекает. Но реки не было. Лётчик видел внизу озёра – полно озёр, сотни озёр… «Что это: сон, бред?» – думал он. Слабость сковывала его, всё чаще одолевало странное равнодушие. Кровь продолжала течь. Несколько минут назад он привстал, стряхнул кровь с гимнастёрки – теперь опять край её наполнился.

Вот наконец появилась река. Семенков ожил – значит, он правильно ведёт самолёт. По местности он увидел, что пересекает реку второй раз. Как же он не заметил, когда проходил над ней в первый раз? И какие же озёра там были? Вот и сейчас недалеко от реки он видит озёра, а ведь их там нет на самом деле!

Теперь, когда стало светлее, он разглядел, что это полоски тумана, испарения болот. Они-то и казались ему озёрами.

Через несколько минут лётчик увидел свет прожекторов на своём аэродроме. Наконец-то! Он посмотрел старт и стал разворачиваться на посадку…

– Товарищ командир, почему же вы не пошли на посадку? – разбудил Семенкова встревоженный голос радиста.

Семенков посмотрел на него и вдруг понял, что он не сделал посадки. Он только хотел развернуться, но сознание померкло. Аэродром остался позади.

Алексей Иванович развернул самолёт и снова пошёл на аэродром. В этот момент в пилотскую, пошатываясь, вошёл бортмеханик Кривенчук. Он был ранен в голову и лишь сейчас пришёл в себя. Семенков сделал ему знак: «Шасси! Выпустить шасси!»

Семенков зашёл на посадку и наконец приземлился. Самолёт пробежал по полю. Перед глазами вырос лес. Надо было остановить машину, но тормоза не работали.

Недалеко от леса колёса самолёта зарылись в песок, и машина остановилась сама. Семенков погасил аэронавигационные огни и, шатаясь, пошёл к выходу. Тут же в самолёте он упал и надолго потерял сознание…

Прибежавшие люди бережно вынесли Осипяна и Семенкова. Осипян был ранен осколком в голову. Семенков залит кровью: лицо разбито, изуродовано. Видавшие виды пилоты были поражены: как мог человек в таком состоянии довести самолёт!

Через три месяца Алексей Иванович Семенков выписался из госпиталя и по-прежнему стал летать на большом транспортном корабле в ближние и далёкие тылы врага, выполняя самые сложные поручения. И чем больше он летал, тем внушительнее становилась планка боевых орденов на его груди.

И если кто-нибудь, обратив внимание на швы, которые были ещё очень заметны на лице Семенкова, спрашивал, что с ним случилось, он отмахивался с досадой:

– Да ничего особенного! Пустяки…

Летом 1931 года в Кировоградский горком комсомола пришёл девятнадцатилетний комсомолец Григорий Таран и стал просить, чтобы его послали в лётную школу.

– А на заводе отпустят тебя? – спросил его инструктор горкома, зная, что Таран – лучший ударник завода «Красная звезда».

– Попросим – отпустят.

– Ну, а как со здоровьем? – улыбаясь, спросил инструктор.

– Не хворал пока, – серьёзно ответил Таран.

Инструктор засмеялся; засмеялись и все, кто был в комнате. В стопроцентном здоровье Тарана невозможно было сомневаться: юноша был широкоплечий, плотно сбитый, загорелый. Крепкие бицепсы на руках обрисовывались, как у чемпиона-борца. Большие руки, казалось, без труда могли переломить бревно. На хорошем, добром лице лукаво сверкали карие глаза. При улыбке открывались ровные белые зубы.

– Значит, здоров? – повторил вопрос инструктор.

– Может, маленьким когда хворал, не помню.

Тарана направили в лётную школу. Никакие занятия не казались ему скучными. Он с увлечением и упорством занимался и теорией и практикой.

Когда в первый раз он пилотировал самолёт, у инструктора закралось сомнение.

– Скажи, друг, – спросил он Тарана, когда они приземлились, – ты где раньше летал?

– Я не летал нигде.

– Ну, это ты кому-нибудь другому расскажи, меня не обманешь! Ты что, родился лётчиком?

Григорий весело засмеялся: