Мальчик с двумя именами

— Почему вы меня не понимали? — тихо спросил Курт.

— Ты говорил не по-немецки!

— Разве я говорил не по-немецки?

— Тётя сказала, что ты говоришь по-польски, а мама утверждала, что это какой-то другой славянский язык. Сначала мы только смеялись над тобой, потому что ничего не понимали. Даже твоя мама смеялась. Ты тоже смеялся, а потом пускался в рёв. Мы усердно учили тебя немецкому языку. Я была твоей лучшей учительницей. Неужели ты всё забыл?

Да, Курт начисто забыл всё то, о чём поведала Хильда. В глазах у него стоял страх, сердце сжимала непонятная тоска.

— Скоро ты привык и к немецкому языку, и к нам — к своей маме, к моей, ко мне и к Максу.

— Значит, раньше я жил в Тенчахе! — воскликнул Курт. — И того пахаря я видел в Тенчахе!

— Какого пахаря?

Курт рассказал ей о своих воспоминаниях.

Хильда слушала его со вниманием, а на язык рвалась тайна его появления в Арнсфельде, которую она открыла вскоре после этого события, подслушав разговор матери с тёткой. Когда по соседям пошли разные толки да пересуды, мать строго-настрого приказала ей помалкивать. И потом много раз напоминала ей об этом. И не далее, как сегодня утром, когда они садились в поезд, сказала: «Держи язык за зубами!» — «Ладно», — пообещала она.

Что же она наделала!

— Курт, дай мне слово, — попросила Хильда, беря его за руку, — что никому не скажешь про наш разговор. И уж ни в коем случае отцу с матерью!

— А почему нельзя им говорить? — допытывался Курт.

— Нельзя, и всё тут! Дай мне слово!

Курт вырвался из её рук.

— Дам, — крикнул он в запальчивости, — если ты объяснишь мне, почему отец привёз меня в Арнсфельд, когда я был уже большой. Почему мама так долго не брала меня из Тенчаха?

— Этого я не знаю, и вообще ничего больше не знаю! — отнекивалась Хильда.

— Хильда, скажи мне всё! — молил Курт, чувствуя, что она знает гораздо больше.

— Курт, лучше прекратим этот разговор, лучше…

Положение спасла въехавшая во двор машина.

— Приехали! — крикнула Хильда с облегчением и страхом. — Скорее спать! Погаси свет! Ложись на диван и притворись, будто спишь. Ни слова больше!

Курт лёг и закрыл глаза. Хильда вытянулась рядом с Максом и в мгновение ока «заснула». И всё же обман не удался. Обе матери сразу разоблачили притворяшек и хорошенько отчитали их под хихиканье подвыпившего Грота.

Вскоре все легли.

Курт, которому мать постелила на оттоманке в спальне, — вообще он спал на диване в гостиной, — несмотря на поздний час, лежал без сна. К тому, что мучило его в последние дни, прибавилось столько нового, ещё более загадочного! Вопросы, на которые он не мог найти ответ, и мысли, каких у него раньше не было, не давали ему покоя до самого утра.

Открытие

Два дня искал он второй ключ от отцовского шкафа, чтоб добраться до атласа и поискать в нём место своего рождения. Наконец старания его увенчались успехом. С ключом в руке стоял он перед шкафом, который отец всегда держал на запоре.

Он был один дома. Отец с утра укатил по своим торговым делам, а мать уехала в Ганновер к приятельнице, которая вчера вечером вернулась из Берлина, и вряд ли скоро будет. Тётя Берта с Хильдой и Максом в воскресенье отбыла в Кассель. После обеда взрослые вдруг неожиданно изменили план, решив обменяться детьми через месяц. Сейчас Грот завален делами и не сможет возить их на прогулки и экскурсии, а в будущем месяце он, мол, возьмёт двухнедельный отпуск. Не помогли ни мольбы, ни уговоры.

— А всё ты, продал меня матери! — бросила Хильда перед самым отъездом.

— Сама виновата: не захотела рассказать мне всё без утайки, — отпарировал Курт.

— И что ты ещё узнал?

Кое-что он всё же узнал. Его вопрос, где он жил до приезда в Арнсфельд и почему не знал ни слова по-немецки, был для матери как удар обухом по голове. Из её путаных, сбивчивых слов он ничего не понял, но её внезапная бледность, полные тревоги глаза, а ещё и то, что все трое — мать, отец и тётя Берта — до самого обеда следили, чтоб он ни минуты не оставался наедине с Хильдой, говорили о многом. И неспроста они так круто изменили план. Теперь уж он точно знал, что вокруг Тенчаха кроется какая-то тайна.

Может быть, этот маленький ключик откроет ему то, что родители не хотят, а Хильда не смеет сказать…

Дрожащими пальцами вставил он ключ в замочную скважину и распахнул дверцы шкафа. Перед ним предстали все тщательно хранимые отцовские сокровища. Скользнув по ним беглым взглядом, он схватил атлас.

Сначала он нашел карту Югославии, на которую ему указал отец. Напряженно вглядывался он в карту страны, о которой и дома, и в школе слышал только плохое. Судя по карте, не такая уж это крохотная и незначительная страна. Вовсе нет. Вон какая она обширная, с длинным изрезанным побережьем. Море! Вот бы его увидеть! И сколько гор! Вокруг равнин горы, а некоторые даже покрыты вечными снегами и льдом. С удвоенным вниманием рассматривал он северную часть Югославии, Словению, медленно и громко читая названия словенских городов, рек и гор вдоль австрийской границы. Отдельные названия были напечатаны на двух языках — словенском и немецком, иные — на каком-нибудь одном.

«Марбург, Марибор… Бахерн… Драу… Штайнер Альпен… Ой…» Какое странное название! «Ой-штрица, 2349 м…» Ага, здесь есть гора и повыше! «Грр-ин-та-фец, 2559 м…» Но под какой из них находится Тенчах?

Он прочел все названия вдоль австрийской границы. Тенчаха там не было.

Тогда он перелистал атлас в надежде найти карту Словении в большем масштабе, но её тоже не было. Раздосадованный, положил он атлас на место и уже хотел закрыть шкаф, как вдруг взор его упал на лежавшие под книгами альбомы. Может, там есть какая-нибудь его фотография из Тенчаха? А может, даже снимок родного дома? Он вытащил альбомы, сложил их стопкой прямо на полу и нетерпеливо открыл первый.

На первой странице чётким почерком отца было выведено:

Без особого интереса перевернул он первые две страницы, едва взглянув на фотографии отца и его военных друзей. Но дальше шли снимки позанятнее. Какие пушки, танки, бронемашины! Отец любил рассказывать о походе в Чехию. Тогда он ещё не был таким толстым и неуклюжим. Бравый солдат, ничего не скажешь. Ни на одной фотографии он не улыбается, друзья его тоже не улыбаются. Холодные, застылые, как их пушки и танки. Местные жители с ужасом смотрят на них, точь-в-точь так же, как они в Арнсфельде смотрели на русских, хотя русские солдаты не были такими хмурыми и суровыми.

Он открыл второй альбом.

Солдаты сидят в грузовиках, а в придорожных канавах валяются трупы. Почти одни поляки. Село в пламени. Женщины, дети и старики бегут из горящих домов. Отряд на парадном марше. Солдаты словно и не люди. Вот группа солдат у стола, уставленного разными яствами, в углу — большая рождественская ёлка. Помимо пирожных и конфет, на ней висят игрушечные бомбы, пушки и танки. Солдаты стоят в обнимку, хохочут, поют. Отец скалится во весь рот. Так он обычно смеётся, когда субботним или воскресным вечером рассказывает свои солдатские приключения. С омерзением закрыл он второй и открыл третий альбом.

Бронепоезд мчится на всех парах. Отец с забинтованной рукой. Точно, во Франции его ранило пулей в левую руку. А здесь он получает орден. Он до сих пор гордится им. Опять здоров! В Париже — под Триумфальной аркой, на Эйфелевой башне. Под каждым снимком подпись и число. Всюду суровый, неумолимо суровый солдат в эсэсовской форме.

Да, такой он и есть, крутой и жестокий. Он его не любит и никогда не полюбит так, как любит мать.

Он открыл четвёртый альбом.

Курт торопливо перелистывал страницы.

Моторизованные колонны. Верно, во Франции отец служил в моторизованной части. Кажется, он тоже отлит из железа и припаян к мотоциклу. Дороги и улицы пустынны, и лишь какие-то одиночки приветственно подняли правую руку. Да кое-где на домах развеваются гитлеровские и белые флаги.