Петроградская повесть

5. НОЧНОЙ ШУМ

По ту сторону дворца, за Невой, раздаётся выстрел и гулом отзывается в стенах зданий.

— Петропавловская крепость бьёт! — определяет Панфилов.

Оба моряка, как по команде, хватаются за дужку пулемёта и, увлекая за собой студента, скрываются в темноте.

Слева, где видны тёмные силуэты деревьев, часто щёлкают винтовочные выстрелы. Слышно, как пули стучит по поленницам, заслонившим ворота дворца.

Но перестрелка сразу смолкает.

— Чего ждём? — сердится Малинин. — Пришли с оружием, а всё уговариваем ихнего брата.

— Довольно долго стоит тишина.

— Никак, посыльный из Смольного? — говорит кто-то.

Я вижу человека с забинтованной головой. Он пробирается к нам через толпу.

— Кременцов, — окликает кашевар, — ты, что ли?

— Я самый.

Человек подходит к повозке. Теперь и я узнаю его. Это бабушкин внук Митрий.

— И ты тут? — удивляется он, увидев меня, — Гляди проворный какой!

Митрия тотчас окружают красногвардейцы.

— Был в Смольном?

— А как же! Записку от Ленина принёс, комиссару отдал. — Обрадованный, что оказался среди своих, Кременцов жадно курит предложенную ему самокрутку.

— Ты Ленина сам видел? — спрашивает Малинин.

— А как же!

— Вот как меня?

— Как тебя.

— Да ты расскажи толком, по порядку.

— Можно и по порядку, — охотно соглашается Митрий. — Добрался я, братцы мой, до Смольного, — начинает он, прислонившись спиной к нашей повозке. — А там уж таких, как я, полный коридор, не протиснешься. Всё связные. «Где же, спрашиваю, тут Военно-революционный комитет?» — «А ты, говорят, ищи комнату восемьдесят пятую». Ладно. Нашёл, открываю дверь, гляжу — стоят трое у стола, карту разглядывают. «Так и так, говорю, наши к Зимнему подошли…» И только хотел доложить, как мы сегодня пушки у юнкеров забрали, входит ещё один, собой крепкий, пальто нараспашку, в кепке, обыкновенный вроде человек.

«Что же, говорит, у нас происходит, товарищи? Съезд Советов начинает работу, а мы всё ещё мешкаем у дворца. В такой момент нерешительность — преступление!»

Те, у стены, встали. Один пожал плечами и говорит:

«Подвойский уверен в успехе. Он ведёт планомерную осаду и считает, что как только Временное правительство убедится в нашем громадном превосходстве, оно поймёт бессмысленность сопротивления, и тогда победа будет бескровной. Нельзя, говорит, отрицать, Владимир Ильич, что в такой позиции много смысла!..»

Тут меня, братцы мой, и осенило: «Э, — думаю себе, — да ведь это Ленин, Владимир Ильич!..» А он подвинулся к столу и говорит: «Нет, в этой позиции смысла меньше, чем кажется. Вы думаете, наши враги сидят во дворце и прикидывают: пора им сдаваться или ещё не пора? Скорее всего, они стараются стянуть свой силы: юнкеров, казаков, корниловцев. [8] Если мы хотим победить, надо начать штурм немедленно. Тут каждый час дорог. Завтра это будет втрое труднее или окажется невозможным вовсе».

Засунул руки в карманы пальто и давай ходить поперёк комнаты. И вдруг поворачивается, братцы вы мой, и ко мне:

«А вы, товарищ, от Зимнего? Правильно я понял?»

«Так точно, говорю, оттуда, товарищ Ленин. Приказа ждём. А пока что велено доложить: артиллерией разжились, захватили у юнкеров две трёхдюймовки».

Удивился он и просиял весь.

«Каким, говорит, образом? Когда?»

Ну, я всё по порядку, так, мол, и так. Юнкера, видно, к Зимнему хотели прорваться, да не пришлось. Затаились мы в подворотнях, подпустили к себе да разом и насели. Без единого выстрела взяли…

Понравилось ему это, он и говорит товарищам.

«Смотрите, пока мы окружаем дворец по всем военным правилам, массы сами ввязываются в борьбу. Значит, удар назрел, и необходимо наносить его, не откладывая ни на минуту».

Тут он записку и написал.

«Спешите, товарищ, время не ждёт! Вы, говорит, сами понимаете, фронтовик как будто».

А сам на повязку мою поглядывает на голове.

«Да нет, мол, это сегодня, когда пушку отнимали у юнкеров. Сплоховал малость, вот и саданули немного шашкой».

«Что ж, говорит, стреляный воробей зорче. Сквитаетесь». И пожал мне руку.

Митрия слушают не дыша.

— А рука у него какая? — спрашивает кашевар.

— Рука-то? — Митрий щурит глаза, припоминая. — Ладонь широкая, твёрдая. В общем, надёжная рука.

Где-то в стороне раздаётся удар орудия. Воздух тяжело гудит, и на крыше дворца что-то грузно ухает. Внезапно в окнах гаснет свет. Отчётливее видно нёбо над крышами и мирно плывущие облака.

Откуда-то слева, где у решётки под деревьями таится тёмная солдатская цепь, нарастает шум, подобный приближающемуся раскату грома. Он обрушивается на площадь, как лавина. Винтовочные выстрелы и пулемётная дробь бессильно тонут в могучем гуле подкованных железом солдатских сапог.

— Началось! — Малинин, обнажив стриженую, как у школьника, голову, машет в воздухе своей ушанкой. — За мной! — кричит он и первым бросается вперёд.

6. В ЗИМНЕМ ДВОРЦЕ

Мы укрылись за нашей походной кухней и прижались к стене. Серафимов крепко обнял меня за плечи и держит, как будто я могу убежать. Впереди нас у дворца ещё грохочут выстрелы, но они уже совсем не пугают меня. Их заглушают громкие крики победителей. А мимо нас проносятся всё новые и новые шеренги штурмующих. Серафимов прав: нечего и думать о возвращении назад до тех пор, пока не будет взят Зимний.

Пальба постепенно смолкает. Подождав ещё немного, я влезаю на повозку. Отсюда видно, как красногвардейцы ударами прикладов распахивают тяжёлые двери дворца. Внутри здания опять горит свет, и под высокими лестничными сводами разносятся торжествующие голоса.

— А ну, парень, пойдём и мы, подивимся хоть самую малость, — не стерпев, говорит кашевар.

— А как же лошади?

— Никуда они не денутся. Мы скоро.

Серафимов берёт меня за руку, и мы торопливо идём через площадь.

Во дворец уже врываются со всех сторон красногвардейцы, возбуждённые победой, и мы тоже идём вслед за ними.

Нетерпеливое и жуткое чувство охватывает меня. Кажется, что сейчас перед нами откроется множество невиданных и таинственных чудес. Но первое, что бросается нам в глаза, — это настланные на полу грязные матрацы, груды мятых шинелей, пустые бутылки, ржавые жестяные банки из-под консервов.

— Юнкера напакостили, — брезгливо говорит Серафимов.

Но, увлечённые общим потоком, мы переходим из одного зала в другой, из другого в третий.

Двери везде высокие, в золочёных виньетках, потолки разукрашены, как в церкви. Очень много зеркал.

У одного из них мы останавливаемся. Я вижу перед собой заросшего рыжей щетиной солдата в шинели с грязным подолом, должно быть закапанным щами, в стоптанных сапогах, в старой солдатской папахе с пятном от выдранной кокарды. Его большие красные руки нелепо торчат из коротких рукавов. Рядом с ним стоит худенький мальчик с веснушками на носу, в сбитом набок башлыке. Он смотрит на меня немного удивлёнными, испуганными глазами. Мне не сразу приходит в голову, что этот худенький мальчик и есть я сам. Почему-то мне казалось, что я больше ростом и что вид у меня боевой. Я поправляю башлык и хмурю лоб, но это мало что изменяет.

Наконец залы кончаются, и мы выходим на лестницу. Здесь стоят знакомые нам матросы. Они чём-то озабочены. Это сразу заметно по их мрачным, угрюмым лицам.

И тут я вижу, что на мраморном полу около них лежит студент. Какая-то девушка с толстой санитарной сумкой, свисающей с узкого плеча, склонилась над ним и бережно держит его голову.

— Поздно! — говорит она слабым голосом, бессильно опускает руки, и голова юноши глухо стукается о мраморный пол.

Девушка отходит к окну, плечи её дрожат, и глухие звуки вырываются из груди. Все вокруг тяжело молчат, и я понимаю, что студент умер. Но может ли это быть? «Вы все хорошие, вы все такие хорошие! Я счастлив, я совершенно счастлив», — говорил он ещё совсем недавно тут, на площади, и глаза его радостно горели.