Друзья с тобой: Повести

В это время под Сталинградом разгорелась небывалая битва, завершившаяся героическим наступлением Советской Армии на гитлеровцев. И Горев, выписавшись из госпиталя, выехал прямо на Сталинградский фронт.

Три года воюет Горев, а Рыжик так и не нашелся. Большой уже мальчишка — четыре года человеку. Где он? Что с ним?

Однажды в день рождения Феди Николай Егорович встретил в небольшом румынском городе мальчугана, очень похожего на Рыжика. И остановился.

— Как тебя зовут? — спросил Горев, изрядно коверкая румынские слова.

Темноглазый малыш внимательно осмотрел русского летчика. Видимо, ему понравились боевые ордена Горева — он долго не спускал с них восторженных глаз.

— Михай, — ответил малыш наконец.

— Пойдем-ка мы с тобой, Михай, погуляем, — предложил Николай Егорович.

— Пойдем, — охотно согласился Михай.

— Давай-ка мы игрушку тебе купим.

— Купим! — радостно улыбнулся малыш.

Но магазин игрушек оказался закрытым — жизнь в городе только налаживалась. Горев, расстроенный неудачей, осторожно постучал в закрытую дверь магазина. Потом постучал погромче. Еще постучал. Дверь все-таки открылась, и старик румын удивленно взглянул на нежданных гостей.

— Пожалуйста, — сказал Горев, — пожалуйста, извините нас, но нам очень нужна игрушка.

— Лошадь, — пояснил Михай.

Старик молча переводил недоверчивые глаза с Михая на Горева. Что за странные покупатели!

— Я вас очень прошу, — горячо сказал Горев. — Очень!

Старик покачал головой, наклонился к Михаю и спросил, какая ему нужна лошадь.

— Большая-пребольшая! — поспешно ответил Михай. — Чтобы сама катала…

Старик принес лошадь больше самого Михая. На ней было роскошное седло, стремена и уздечка. Михай сейчас же влез на коня и издал воинственный клич. Николай Егорович осторожно толкнул лошадь. Михай натянул вожжи. Ему казалось, что конь скачет во весь опор. Он смеялся от счастья, и Горев смеялся вместе с ним.

…Когда в Румынии отцветали каштаны, Николай Егорович получил отпуск и поехал в Архангельск искать Рыжика.

Весна в Архангельске только начиналась. Широкие деревянные тротуары были мокры от таявшего снега. Лед на Двине почернел и потрескался. День-другой — и он тронется, поплывет к морю. Долго не темнело, приближались белые ночи.

В этом северном городе не было следов войны. Так славно пахнуло на Горева мирной жизнью от чистых светлых витрин, от необшитых досками памятников, от этих детсадовских малышей, важно шествующих по набережной на прогулку! Идут не спеша, без излишнего шума и гама, с достоинством поглядывая вокруг. Видно, все народ серьезный, дисциплинированный. Но так и норовит какой-нибудь укутанный шарфом товарищ деловито пройтись по лужам или забрести в снег, что еще сохранился по обочинам.

Повстречались Николаю Егоровичу ребята с портфелями. Эти, не в пример детскому саду, шумели, тузили друг друга портфелями и смеялись. У Николая Егоровича защемило сердце — вспомнились ему ленинградские дети Коля, Варенька, Петух… Живы ли? Научились ли смеяться? А его Рыжик? Как он? Найдет ли Горев его здесь или снова поиски, мучительные раздумья, надежды, сменяющиеся отчаянием?

Чем дальше шел Николай Егорович, тем учащеннее колотилось его сердце. Он подставлял свежему двинскому ветру горячее лицо, вдыхал воздух, напоенный ароматом весны, и березовыми почками, и тающим льдом, и рыбацкими застоявшимися сетями.

В детский дом, с которым Федя приехал из Ленинграда, Горев вошел не сразу. Несколько раз прошелся мимо крыльца- успокоиться — и, наконец, позвонил. Его впустили, провели к заведующей. Он шел по чистым половицам коридора и чутко прислушивался к детским звонким голосам, наполнявшим большой деревянный дом. Он твердо знал: Рыжика здесь нет. Он пришел сюда, чтобы узнать адрес медсестры Воронцовой. Ему это обещали в письмах. И все-таки… все-таки ждал: не услышит ли голос сына?

В кабинете заведующей Горева радушно усадили, раздели, заставили съесть с дороги тарелку каши с киселем. Его уверяли, что Федя обязательно найдется, удалось узнать адрес родственников Воронцовой. Горев спросил адрес и попрощался.

После долгих блужданий по городу Николай Егорович разыскал нужный ему дом. Он вошел во двор и остановился.

— Дяденька, вам кого?

Девочка в ватном пальтишке подбежала к Гореву, с любопытством смотрит на него. Он не успел ответить, а уже откуда-то появились двое белокурых мальчуганов и с готовностью предлагают ему свои услуги. Из глубины двора к нему еще спешит товарищ в красном капоре, в оленьей шубке, розовощекий и толстый. Не дойдя двух-трех шагов до Горева, он споткнулся и упал.

— Вот разиня! — засмеялась девочка. — Он часто падает, толстяк.

— А ты бы меньше толкалась! — Один из белокурых мальчиков сурово смотрит на девочку.

— Она всегда толкается, Лялька… Пихнет и убежит, — пожаловался он Николаю Егоровичу.

Гореву стало жаль часто падающего «разиню». Он подошел к нему, помог подняться, поправил сбившийся набок капор, заглянул в глаза. И сразу же у Горева перехватило дыхание: такими родными, такими знакомыми были эти большие темные глаза! В смятении, еще не веря, присел Николай Егорович перед мальчуганом, жадно всматриваясь в его лицо. Темно-каштановые колечки выбились из-под капора на высокий лоб, тонкие брови удивленно поднялись над карими лучистыми глазами — уж что-то слишком долго разглядывает его незнакомый летчик!

— Анна! — прошептал Горев. — Анна…

— Дяденька, вы чего? — удивленно спросила Лялька.

Мальчики подозрительно оглядели Горева и о чем-то зашептались.

Николай Егорович взял в руки маленькие ладошки, еще мокрые после недавнего падения на сырую весеннюю землю, и притянул малыша к себе.

— Как… как тебя зовут?

Тот освободил свои руки из горевских, отстранился и независимо ответил:

— Федор Петрович.

— А фамилия? Фамилия как? — Голос Горева прерывался.

— А фамилия Белкин, — с достоинством сказал Федор Петрович.

— Не может быть! — горячо вырвалось у Горева. — Не может этого быть! Ты — Воронцов. Ну, вспомни!

Федор Петрович вспоминать отказался. За него вступились белокурые мальчики. Федюха точно Белкин, а Воронцовых у них во дворе нет.

Что бы ему ни говорили, но Николай Егорович твердо знал, сердцем чувствовал, что вот этот темноглазый краснощекий мальчуган — его сын, его Рыжик! Смеясь от радости, Горев взял малыша на руки, целовал его щеки, глаза, завитки на лбу.

— Не целуйтесь, вы чужой… — запротестовал Федор Петрович. Но Николай Егорович все равно целовал и говорил, что нет, не чужой, а его отец, что они очень похожи. Пусть спросят у ребят.

Удивленные странным поведением незнакомого летчика ребята пристально всматривались в него и Федю и вдруг закричали, что да, похожи. Но Лялька запротестовала:

— Он же рыжий, Федор, а вы седой!

Федя обиженно надулся и сейчас же отвернулся от Ляльки. Подумаешь, рыжий! Горев его утешал — он и сам был таким когда-то. Потом он осторожно спросил Федю про мать. Нет, у Федора Петровича матери нет, у него тетя Клава. Раньше она сражалась на войне, а Федя жил в детском доме, но потом тетю Клаву ранило, и теперь они живут вместе.

Николай Егорович вздохнул с великим облегчением.

— Но она все равно как мама, — добавил Федя. -Но сейчас тетя Клава ушла, и квартира замкнута.

Тогда Горев недолго думая пригласил всю компанию в кафе «Арктика» угощаться мороженым. Предложение было принято единодушно. Окруженный ребятами, Николай Егорович шел но деревянным тротуарам, держал за руку Рыжика и… улыбался. Горев был счастлив. Он с наслаждением слушал Федин рассказ про настоящую Арктику, которая находится за Белым морем. Там, оказывается, живут белые медведи и нерпы. Нет, Горев этого, конечно, не знал. Выяснилось, что дома у Федора Петровича на полу лежит белый медведь. Но пусть Горев не боится — это только медведица шкура. Она не кусается и ничего не говорит. Горев обещал не бояться.