Ранний свет зимою

Миней сказал:

— Мои претензии вам известны. Вы знаете, что я содержусь под стражей без предъявления обвинения.

— Прошу подать прош-шение, — прошипел прокурор и погладил себя «под ложечкой».

Позже Миней зарисовал в тетради и прокурора, и Барбароссу, и писаря из тюремной канцелярии. Писаря он изобразил в виде самоварной трубы — нижняя часть туловища несоразмерно длинна, верхняя согнута под прямым углом в угодливом поклоне.

В свободные от занятий часы можно читать беллетристику, заучивать или повторять любимые стихи и, когда вдруг нахлынувшие чувства ищут выхода, писать самому.

Это он писал Тане. Ему однажды удалось обменяться записками с сестрой через женщину из уголовных, ходившую мыть полы в одиночках.

Миней подумал, что поручения такого рода в тюрьме выполняет цирюльник, тоже из уголовных. Заявил, что хочет подстричь бороду, требовал, добивался.

Вместо парикмахера пришел надзиратель с ножницами и бритвой.

— Э, нет! — замахал руками Миней. — Еще зарежете!

И стихи Тане осталась неотосланными.

Сумерки сгущаются за окном. Слышно, как где-то на середине двора топают сапогами и покашливают солдаты. Потом наступает тишина.

Раздается команда унтера: «Стройся! Равняйсь! Смирно! Ша-гом марш!» Начинается вечерний развод часовых. Совсем близко под окном унтер вполголоса наставляет часового:

— Глаз не спущать! Никого не пропущать! — И добавляет скороговоркой, отходя: — Окромя государя-императора.

День завершается прогулкой на тюремном дворе. Каждый раз ее приходится отвоевывать: «одиночкам» прогулки не дают — не хватает тюремных стражей, занят тюремный двор Но узник упорно требует, шумит, грозит жалобой по начальству. Очень дороги эти пятнадцать минут под вечерним небом.

Солдат стоит посредине на колоде, поворачивая голову, не спуская глаз с арестанта. Но тот уже перестает замечать его присутствие, поглощенный обманчивым ощущением свободы.

Можно очень быстро, широко размахивая руками, шагать, глубоко дышать, ловить дуновения ветра, глядеть в просторное вечернее небо.

А кроме неба, видны еще сопки, темные великаны, стерегущие город. Иногда огонек мелькнет высоко вверху — это костер бродяги..

— Кончай прогулку! — кричит надзиратель.

Лицо горит, по всему телу разливается приятная усталость; сон приходит сразу, и не мешают ни свет фонаря, ни гулкие шаги в коридоре, ни перекличка часовых.

И все же тюрьма есть тюрьма. Мускулы слабеют, тело становится дряблым. Так скоро? А ведь это только начало. Пришлось прибавить упражнения, обтирания мокрым полотенцем утром и вечером.

Но, как ни уплотнял Миней свой тюремный день, как ни старался держать в узде тревожные мысли, они овладевали им. Как ни углублялся он в работу, перед ним неотступно стояли картины недавнего прошлого и лица товарищей. Без конца задавал он себе вопросы, на которые не мог получить ответа: что там, на воле?

Однажды вечером он осторожно постучал в стенку соседа. Тишина. Миней решил, что сосед прислушивается. Четко повторил вызов: «Кто вы?»

Беспорядочная дробь внезапно раздалась в ответ. «Обрадовался, — решил Миней, — а азбуки, видно, не знает» Он уже предвкушал, как обучит товарища по заключению тюремной азбуке, но сосед отчаянно барабанил в стену, и похоже было, что обеими руками.

«Что за башибузук! Этак уберут его отсюда!» — испугался Миней и перестал стучать: «Пусть догадается, что я рассердился». На следующий день он снова попытался наладить общение с соседом, и опять в ответ посыпался бессистемный стук.

Минею удалось узнать от рыжего, что в соседней камере-одиночке сидит пожилой крестьянин, «бродяга на религиозной почве», каких много можно было встретить на сибирских дорогах. Скитаясь «по весям и градам», проповедовал он учение Христа и ругательски ругал царя с министрами, попов и всю «богопротивную разбойничью шайку».

Ему не под силу было усвоить тюремную азбуку просто потому, что он не знал никакой.

Зато выяснилось, что рыжий годится для «посторонних разговоров».

Видимо, Барбаросса не поверил в бескорыстность занятий арестанта, потому что продолжал с веселым недоумением следить за ним и даже заглядывал через плечо его, когда тот работал. Миней показал ему свои рисунки — карикатуры.

— Похоже?

— Однако, похоже, — засмеялся рыжий, оглянулся и сказал: — Я уж догадался, что царя с царицей ты рисовал.

Миней искренне удивился:

— Где рисовал?

Рыжий пропустил вопрос мимо ушей.

— Я сразу понял: твоя работа.

Тогда Миней тоже засмеялся и спросил:

— Где же ты видел?

Барбаросса прищелкнул языком:

— А на заплоте [22]. Пока полиция подоспела, много народу видело. Смеялись… ну просто за животики хватались!

— Хороши, значит, царь-то с царицей? — допытывался Миней, сдерживая волнение. Он уже все понял и только боялся, как бы что-нибудь не спугнуло собеседника, не прервало разговор.

— Да уж чего спрашивать? Сам знаешь.

Но, так как Барбароссе хотелось поделиться впечатлениями и, как видно, он был охоч до смешного, Миней без особого труда выяснил, что в городе расклеена «интересная картина».

По всем признакам это была та самая прокламация-карикатура, которую готовил Сибирский социал-демократический союз. Миней отчетливо представил себе тот набросок, который показывали ему томские товарищи.

На небольшом листке был нарисован трон, а на нем царь с царицей. Рядом с ними тянулась надпись: «Мы царствуем над вами». Трон опирался на кучу министров в белых манишках. Около них написано: «Мы управляем вами». Под министрами нарисованы попы, толстые и черные, как тараканы, по выражению Барбароссы. «Мы морочим вас», — объясняла подпись. И еще ниже солдаты, и под ними подпись: «Мы стреляем в вас». А всех их держали на своих спинах рабочий и мужик.

Рыжий запомнил даже несколько стихотворных строчек листка:

Барбаросса был уверен, что «картину» рисовал Миней.

— А вот стишок-упреждение, — добавил он, — и надписи эти, видать, дружки твои сочинили…

Миней молча кивнул головой. Он с трудом справлялся со своими чувствами: «Да, конечно, дружки! Милые мои дружки! Значит, идет работа, разворачивается!..»

Ему припомнилась последняя его поездка в Томск, разговоры, связанные с этой прокламацией, с трудностями ее печатания типографским способом.

И радость омрачилась: там, на воле, шла напряженная боевая работа, а он был оторван от нее, обречен на бездействие. О, черт возьми! Как же вырваться отсюда? Даже с друзьями он не может связаться. Сестра тут, рядом с ним, в женском корпусе. И нет никого, кому бы можно было доверить письмо к ней или товарищам…

— А как думаешь, зачем эту картину на заплотах расклеили? — спросил Миней.

— Да чтоб народ посмешить, — быстро ответил надзиратель.

— Что ж тут смешного? Народ мучается, а баре у него на шее сидят да батогами подгоняют.

— Ну, а зачем же? — в свою очередь спросил надзиратель, уставившись на Минея кошачьими глазами.

— Я думаю — затем, чтобы народ понял, кто враг ему.

Барбаросса не ответил.

У надзирателя было длинное имя: Пантелеймон. Происходил он из казачьего сословия. В прошлом году все имущество его продали с торгов: дом, скот, домашнюю утварь, «а всего на 142 рубля 45 с половиной копеек», — добавлял Барбаросса не без гордости.