Битвы по средам

В доме у нас стало очень тихо. Отец перестал поливать растущие вдоль дорожки кусты азалии, и они стали вянуть и чахнуть на глазах. Ещё я скучал по музыке. Не было и бобов — но по ним я, честно сказать, не скучал. А ещё никто ни с кем не разговаривал, разве что коротко, по делу. И то все старались тщательно подбирать слова, чтобы ненароком не затронуть больную тему.

По-моему, именно так общались Клавдий, Гертруда и Гамлет. О чём вообще можно разговаривать, если постоянно прикидываешь, что думают остальные и понимают ли они, что ты думаешь о том, о чём вовсе не должен думать? А ещё ты боишься, что то, о чём ты не должен думать, но всё равно думаешь, будет постоянно терзать тебя и вселять в тебя страх. Примерно так.

Как вы уже поняли, в мае миссис Бейкер дала мне читать трагедию Шекспира «Гамлет, принц датский». Наверно, в наказание за пропущенный апрель. Пьеса — жуткая тягомотина, даже «Ромео и Джульетта» повеселее. Призрак, конечно, хорош, и могильщики тоже, но если у тебя в героях — человек, который мало делает и много говорит, единственный способ это показать — написать для него много слов. А читать-то скучно. Поэтому, стоило мне наткнуться на какой-нибудь монолог Гамлета, а заодно и Полония, да и вообще на любой длинный текст, я его быстренько перескакивал. И, по-моему, ничего важного не пропустил. И так всё понятно.

Я поделился этим соображением с Мирил. Кстати говоря, она теперь никуда переезжать не собирается. Больше того: она знает, кто такой Микки Мантл, и даже выучила календарь игр «Янкиз» на весь сезон.

— Мне кажется, так читать неправильно, — сказала она.

— Почему?

— Нельзя перескакивать, пропускать куски.

— Я пропускаю только скучное.

— Откуда ты знаешь, что скучное, если ты туда даже не заглядываешь?

— Чувствую.

— Всё равно ты не имеешь права сказать, что прочитал всю пьесу.

— Подумаешь, пропустил монологи из «Гамлета, принца датского»! Жизнь мне это не испортит.

— А если испортит?

Затем я рассказал о новом методе чтения Шекспира миссис Бейкер.

— Ясно, мистер Вудвуд. Но разве сама пьеса, именно эта пьеса, не противоречит такому подходу?

— А в чём проблема? Пропускаю скучное и читаю дальше.

— Проблема в том, что в этой пьесе, самой великой из всех шекспировских пьес, ничего скучного нет. — Она посмотрела на меня довольно сердито и уже подняла руки, чтобы скрестить их на груди, но вовремя опомнилась.

— Разве?

— А вы прочитайте всё подряд, без пропусков. Даже Полония.

— А если скучно станет?

— Не станет.

— Да уже стало.

— Тогда советую начать сначала. Это история о сыне, которого призывают отомстить за отца, который, без сомнения, был жестоко убит. Но сын не уверен, что в его собственной семье можно хоть кому-нибудь доверять. Что бы вы сами, вы, мистер Вудвуд, сделали в такой ситуации?

— Я бы задавил убийцу. Сел бы за руль «форда» и задавил.

— А если без крайностей?

— Ну, стал бы искать, кому можно доверять. Обсудить-то надо.

Она кивнула.

— Перечитайте пьесу, мистер Вудвуд.

На следующий день сирена в Камильской средней школе взвыла сразу после большой перемены. Видимо, Леонид Брежнев не отступился от своих преступных замыслов.

Мы снова залезли под парты и закрыли головы руками. Никаких разговоров! Абсолютная тишина! Дышать тихо и глубоко!

— Глупость какая, — пробормотал Данни.

— Прекратите разговоры! — потребовала миссис Бейкер.

— Но у меня вопрос! — настаивал Данни.

— После отбоя воздушной тревоги.

— Вопрос про тревогу!

Миссис Бейкер вздохнула.

— Ну, мистер Запфер? В чём дело?

— А вам не опасно так стоять? Может, вам тоже под стол залезть?

— Спасибо за заботу. Я сознаю, что иду на риск.

— А если и вправду бомба? Прямо на школу? Прямо сейчас?

— Тогда мы сегодня больше не сможем рисовать схемы сложноподчинённых предложений.

— Хорошо бы… — прошептал Данни себе под нос.

Данни, конечно, зря задирался, но на самом деле он просто нервничает. Неотвратимо приближается его бар-мицва, и он боится её куда больше, чем атомной бомбы. Дёрганый весь ходит и огрызается, если я пытаюсь его успокоить.

— Послушай, — как-то раз сказал я, — ты же целый год зубрил иврит.

— Не год, а годы, — поправил он.

— Значит, ты готов! Что там страшного?

— Что страшного? Да всё! Всё подряд! Только представь: рядом стоит раввин и ещё куча родственников, все на тебя пялятся — родители, бабушки-дедушки, тёти-дяди, братья двоюродные, сёстры троюродные, седьмая вода на киселе! Я некоторых за всю жизнь в глаза не видел! Привезут даже двух двоюродных бабушек, которые иммигрировали из Польши в девятьсот тринадцатом году, и деда, который сбежал от русского царя. Нет, ты представь: все смотрят тебе в рот, умиляются, плачут, а сами только и ждут, чтобы ты ошибся. Ошибёшься, они хором подскажут верное слово, но посмотрят на тебя так, словно ты — позор семьи и в синагоге тебе не место. Что страшного, что страшного…

— Слушай, а влезь там под парту, а? — предложил я. — И дыши тихо и глубоко. Вдруг пронесёт?

— Ага, сейчас тебе в нос жвачку засуну — точно пронесёт.

Но мы с Мирил и Мей-Тай решили, что без жвачки в носу мы как-нибудь обойдёмся, а Данни и правда надо помочь. Поэтому большую перемену мы теперь проводим, слушая, как Данни читает наизусть текст — тот, что ему предстоит читать на церемонии. Мы слушаем, хотя не понимаем ни единого слова. Даже не знаем, правильно он их произносит или нет.

Каждый день к концу большой перемены Данни мечтает сбежать в Калифорнию.

— Я больше не могу, — говорит он.

— Можешь, — отвечаем мы.

— Я не хочу! — говорит он.

— Хочешь! — отвечаем мы.

— Мне на эту бар-мицву наплевать, — говорит он.

— Не наплевать, — говорим мы.

Всё это похоже на спектакль, а я, как вы помните, в спектаклях толк знаю.

Длится эта история уже много дней. Мы, можно сказать, втянулись. Но приходится отвлекаться на гражданскую оборону. Учения происходят ежедневно, и сирена завывает в самый неподходящий момент. Сидя под партами, Мирил и Мей-Тай тихонько напевают мелодию из нового фильма про короля Артура, мюзикла «Камелот», а миссис Бейкер ничуть не возражает, хотя по идее нам положено сидеть тихо. Данни продолжает репетировать на иврите, что совсем не просто, учитывая, что надо закрывать голову руками. Я же пуляюсь в него шариками из трубочки, а это, если одновременно закрывать голову руками, ещё труднее, чем говорить на иврите. Что до Дуга Свитека, он просто засыпает. А спит он очень слышно, всерьёз спит. Ну а потом расстраивается, сами понимаете. Заснуть на уроке — последнее дело, особенно если все вокруг слышат твой храп. Проснёшься — а над тобой все ржут. Не приведи Бог. Конечно, это не так унизительно, как жёлтые колготки с перьями на заднице. Но что-то в этом роде.

Очередная сирена завыла в среду днём, в середине месяца, когда «Янкиз» выбивали в среднем по ноль целых сто восемьдесят семь тысячных на игрока и болтались где-то на девятом месте, совсем как в прошлом году, а одноклассники разъехались по храмам. Такие знойные безветренные дни случаются в мае, чтобы напомнить, что впереди июль. Я послушно залез под парту и тут же ощутил, что воздух — тяжёлый и липкий и что я скоро вспотею. И вспотел. Ну за что такая несправедливость? Сижу тут один, а все остальные — кто в синагоге Бет-Эль, кто в соборе Святого Адальберта, где учебную тревогу никто не объявляет.

Похоже, миссис Бейкер, хоть и не залезла под стол, моё недовольство разделяла.

— Нелепо всё это, — сказала она. — Верно, мистер Вудвуд?

Я выглянул из-под парты. Но рук на затылке не разомкнул.

— Миссис Бейкер, — произнёс я, хотя по инструкции должен был молчать и дышать тихо и глубоко.

— Да?

— Вы могли бы не называть меня «мистер Вудвуд»? Я — Холлинг. А мистер Вудвуд — мой отец.

Миссис Бейкер присела рядом, на парту Данни Запфера.