Мишка, Серёга и я

«Ашек» было пятеро. Они были такие невообразимо чистенькие, что их можно было бы выставить вместо манекенов в витрине «Детского мира». Серёга, присев за спинами ребят, поплевал на ладони и стал торопливо приглаживать свой рыжий вихор. Володька Большаков скрестил руки так, чтобы скрыть самодельную заплату на локте.

Староста восьмого «а» — маленькая веснушчатая девочка — остановилась на пороге, осмотрела класс и вежливо сказала:

— Мы, кажется, опоздали! Ваши ребята разошлись?

— Перемена, — так же вежливо пояснила Аня.

— Ребята сейчас подойдут, — нетерпеливо сказал Мишка. — Начинайте.

— Сперанский! — укоризненно сказала Аня. Любезно улыбнувшись «ашкам», она добавила: — Мы послали за ними гонца.

(В эту секунду Валька, каш гонец, заглянул в класс и закричал: «Супина и Дамы нет! Сволочи, на улицу удрали…»)

Аня слегка покраснела.

— Проходите, пожалуйста, — пригласила она гостей. — Присаживайтесь.

— Ничего, мы постоим, — с достоинством сказала веснушчатая девочка.

Гости держались свободно. Они спокойно давали себя рассматривать. Все-таки хорошее воспитание иногда помогает, ничего не скажешь.

Наконец в класс ворвались запыхавшиеся Соломатин, Супин, Дама и Сашка Гуреев. Увидев «ашек», они поспешно перевели дыхание и чинно подошли к столу.

Веснушчатая девочка сказала:

— Вы слышали? Наши спортсмены записались в гимнастическую секцию.

— Наши мальчики увлекаются боксом, — небрежно сказала Аня. — Это мужественнее.

— Это слишком грубо. Мы не любим бокс.

— Ах какие мы нежные! — сказал Гуреев.

Веснушчатая девочка не обратила на него никакого внимания.

— Можно начинать? — спросила она.

Я снова почувствовал беспокойство. Неужели нам суждено из победителей опять превратиться в соперников?

— Мы знаем, что вы будете работать на стройке, — спокойно сказала веснушчатая девочка. — Мы тоже хотим участвовать в строительстве. Для этого мы организуем бригаду художественной самодеятельности, которая по субботам будет давать концерты для рабочих. Наши концерты будут по заявкам зрителей. Что бы вы хотели услышать и увидеть?

— Это все, что вы придумали? — оторопело спросил Мишка.

— По-моему, достаточно, — скромно сказала веснушчатая девочка. — Разве это не доставит вам удовольствия?

— Доставит! — закричал я в восторге. — Конечно, доставит!

Я понял, что наша борьба с восьмым «а» закончилась. Мы будем настилать полы, красить стены, завершать строительство к Первому мая, а они станут бегать за нами хвостом и канючить: «Мы вам прочтем отрывок из «Полтавы» или станцуем польку «Бабочка».

— Чего бы вам такое заказать? — сказал Серёга. Он демонстративно уселся на учительский стол и закинул ногу на ногу. — Змеев глотать сумеете?

— Чего же вы не записываете? — фыркнув, спросила Ира. — Я прошу воздушных гимнастов.

— А я па-де-де из «Лебединого озера», — насмешливо добавила Аня. — Вы знаете, что такое па-де-де?

«Ашки» растерянно смотрели на нас и потихоньку пятились к двери. Шурка Лифанов, самый знаменитый школьный певец, вдруг сказал:

— К черту!

И пошел к двери.

— Куда ты? — сказала веснушчатая девочка. — Вернись!

— Говорил, не нужно было приходить!

Мы с удовольствием слушали, как ссорятся наши бывшие соперники.

— Вам тоже нечего задаваться! — уже с самого порога крикнул Шурка Лифанов. — Не вы же это придумали!

— А кто же?

— Скажи, кто!

— Козлов, вот кто! Если бы он был классным у нас, мы бы еще не такое сделали! А вы все равно дураки!

Сказав это, Шурка взял с места третью скорость. Остальные «ашки», оглядываясь на нас, тоже вышли из класса.

Некоторое время мы торжествовали победу. Потом Соломатин сказал:

— Все-таки здорово, что у нас есть Геннадич. Без него нас с Супом и в секцию не приняли бы. За двойки бы пилили.

— Ага! — закричал Мишка. — Серёга, кто был прав?

— Подумаешь! — сказал Серёга. — Сократ и тот ошибался.

— Сократ не ошибался, — вступился Борисов. — Не ври!

— А чего же он тогда яд принял?

— Ты просто олух, — сказал Кобра. — Он выпил яд, потому что…

— Знаете что? — вдруг сказала Ира Грушева. — Давайте соберем на подарок Геннадичу. — Она даже взвизгнула от удовольствия, что так хорошо придумала.

— Какой? — задумчиво спросила Аня. — Если бы он курил, можно было бы подарить серебряный портсигар.

— Серебряный он не взял бы, — сказал я. — Слишком дорого.

— Чем дороже, тем, значит, больше любим, — возразил Гуреев.

— Чего вы спорите? — заметил Мишка. — Он же не курит.

Но сам Сперанский ничего не успел предложить. Прозвучал звонок, и в класс вошел Петр Ильич.

Я совсем не слушал урока. Я сидел и думал о том, что Геннадий Николаевич все-таки добился своего. Мы его полюбили. Еще позавчера мы этого не понимали. Да, мы уже знали, что он всегда выполняет свое слово. Мы поверили, что к нему можно обращаться за помощью. Но лишь теперь, когда благодаря ему мы добились победы (все же это он привел нас к ней!), когда в школу пришли такие уважаемые люди, как орденоносцы, как депутат Верховного Совета, стали говорить спасибо, просить помощи, — лишь теперь мы осознали, что любим нашего классного.

Упрямый он человек! Недавно мы разговорились со старшим тренером секции. Он давно знал Геннадия Николаевича. Старший тренер сказал, что, по его мнению, Козлов — самый большой упрямец на свете. Когда Геннадий Николаевич еще учился на втором курсе, с боксом у него не ладилось. То победа, то поражение. А если были две победы подряд, то после подряд шли два проигрыша. Геннадий Николаевич рассердился, забросил учебу и вовсю принялся за бокс. У него неожиданно проявились блестящие способности. За два года он не проиграл ни одного боя.

Тогда Геннадий Николаевич сказал: «Ну вот» — и приналег на учебу. Он получил диплом с отличием.

В нашей школе Геннадий Николаевич вел себя точно так же. Он потребовал самый трудный класс. Из-за упрямства. А когда не сумел с нами совладать, стал манкировать тренировками.

Лишь в последнее время наш классный снова принялся усиленно заниматься боксом. Он так здорово тренировался, что даже Званцев ставил его нам в пример. Мы несколько раз приходили на занятия группы мастеров и видели, что Геннадий Николаевич действительно не жалел себя. Другие мастера уже отдыхали, а он все еще колотил пневматическую грушу или настенный щит.

Недели две назад в секцию приехал спортивный журналист, а потом написал в газете, что «чемпион Москвы Козлов, недавно проигравший Званцеву, находится сейчас в прекрасной форме и является наиболее вероятным претендентом на золотую медаль».

Тут меня толкнули в спину и передали записку. Оказалось, ребята придумали что-то вроде референдума. Каждый должен был высказаться насчет подарка Геннадию Николаевичу. В записке было:

«Я предлагаю подарить портфель. Деева. Кто будет писать дальше, подпишись».

«С монограммой. Ершов».

«Ха, ха! Авторучку с золотым пером. Супин».

«Это дело! Большаков».

«Портсигар не возьмет, а с золотым пером возьмет? Гуреев».

«А с пером возьмет. Потому что дешевле. Только это все равно муть. Нужно подарить какую-нибудь картину. Во! Соломатин».

Я обернулся и громким шепотом сказал:

— Нужно решить в принципе. Дарить вещи нельзя. Я вспомнил. Это запрещено Министерством просвещения.

— Верезин! — прервал меня Петр Ильич. — Что за болтовня? Что ты там держишь в руках? Дай сюда!

Нет, нам решительно не везло! Что мы сейчас делали плохого? Думали о том, как выразить свою любовь к классному руководителю. Но разве можно было в этом признаться?

Я не мог отдать записку. Этим я подвел бы не только ребят, но и Геннадия Николаевича.

— Дай сюда записку! — сказал Петр Ильич, направляясь ко мне.

— Я ее уронил в чернила, — невинно ответил я. Скомкав бумажку, я старательно засовывал ее в чернильницу. Сделать это незаметно было невозможно. Скрепя сердце я пошел на откровенное хамство.