Орнитоптера Ротшильда

В это время слуги подали сыр и десерт, и на некоторое время рассказ Свенсона прервался. Мы воздали должное яблокам и сливам из сада хозяина. Честное слово, если б Альфред не был путешественником и натуралистом, он был бы великим садоводом! У этого человека был столь многоцветный талант ко всему, за что он брался. Приходилось поражаться, как разнообразно он одарен и какую огромную работу успевал делать. Он трудился в своем ботаническом саду, где, как я уже говорил, собрал до тысячи видов редких растений. Он успевал описывать свои странствия по Малайским островам. Он писал статьи в защиту эволюции, которую обосновал и разработал независимо от Дарвина, но великодушно признал приоритет Чарльза и всюду защищал его от злобных нападок консервативных профессоров и богословов. Он писал статьи по зоогеографии, этнографии, ботанике, энтомологии, орнитологии, философии! Я не упомянул, что Рассел был еще и оригинально мыслящим философом. Пусть я не разделял его взгляды, близкие к взглядам индийцев о переселении душ и веренице превращений, я восхищался его смелостью в построении картин Мира.

— Друг мой, — говорил не однажды Рассел. — Вот ты часто рассуждаешь о исходе, о том, что жизнь коротка и так жаль с ней расставаться, а я скажу тебе, что жизнь вечна, а смерть всего лишь мгновенный переход к новому бытию (ведь время на момент перехода исчезает), и нет в природе ничего мертвого, все живет. Даже в распаде заключена жизнь. Такая мысль неизбежно приходит в джунглях, и разве она не приходила к тебе, когда видишь, как из погибшего древесного великана растут семьи пальм, папоротники, орхидеи и мхи, а на погибшую ящерицу набрасываются жуки и муравьи, а прекрасная^ бабочка откладывает свои яички на чей-то еще теплый помет. Все живет, друг мой, и нет неживой природы. Живет почва, живут скалы, превращаясь в камни и песок, живут кристаллы (индийцы считают их первой формой сознательной жизни!), живут растения, грибы — иногда я, ей-богу, думаю, что под их шляпками размещен какой-то разум! Ты не задавался понять, как и чем думают растения? Как они определяют свои сроки роста, цветения, плодоношения, образования новых побегов, допустим, если повреждена верхушка? Уж я не говорю про разум животных. Разве, общаясь с ними (Рассел самозабвенно любил собак и кошек), ты не получаешь наслаждение от мысли, что общаешься с думающими существами?

И вот сейчас, занятый обедом, я не уставал наблюдать за своим другом и любоваться им. Я всегда любовался Расселом. Он представлялся образцом человека, образцом мужчины, образцом англичанина и образцом натуралиста. Весь его облик говорил о доброте, знании, человечности, мужестве. Его светлые, начавшие седеть волосы были еще густы. Глаза сквозь очки смотрели зорко, от могучей фигуры шло дыхание силы. Несмотря на его семидесятилетие, он никак не отождествлялся со стариком. Такие люди словно не стареют духовно, тем более физически.

Закончив обед, мы перешли в гостиную, и здесь господин Свенсон продолжил свой рассказ о путешествии в Непал и Бутан.

— Господа, представьте, что Гималаи разочаровали меня отсутствием эндемичных видов парусников! К парусникам, наверное, как и вы, я чувствую страстное тяготение. Ради них я готов был на любые лишения, ради них, возможно, и стремился в Гималаи, и вот — разочарование! Парусники в высокогорных долинах были индийских видов. Папилио Кришна, Папилио Гектор, Папилио Парис — бабочки, согласитесь, изумительно прекрасные, но, к сожалению, уже описаны. Я и не предполагал, что эти жители теплых дождевых лесов проникают в горы так высоко. Словом, на высоте в 2000 метров я не открыл ни одного нового парусника. И тогда я решил искать новых бабочек выше. Кстати, собирая насекомых вблизи селений шерпов, мы встречались с неприязненным удивлением местных жителей. Мы жили сами, как кочевники, в легких палатках и нигде не задерживались подолгу. Мы обходились без проводников — в горах ориентироваться было несложно.

Постепенно мы поднялись до высоты в 3000 метров, и здесь начиналось царство аполлонов. На альпийских лугах и в перелесках из гималайской сосны эти белые бабочки летали в изобилии. И я отвел душу. Чаще прочих попадались в сачок крупные, но известные и в Палеарктике Аполлониусы, не так редок был великолепный Аполлон Император, Аполлон Чарльтона и совсем маленький, похожий на капустницу, Аполлон Акко. И все-таки я добыл несколько аполлонов, которых уже не мог определить, как ни старался. Это новые виды или формы Аполлона Сцехени, а может быть, Аполлона Автократора, известного более из Афганистана. Здесь же я поймал несколько парусников из редкого рода дабаза, известного и в Северной Индии, но не часто встречающегося и там. Желтый Дабаза Пойена был похож на бумажный китайский змеек. А когда я поймал Дабаза Диас с совершенно малахитовыми крыльями, мне на секунду показалось, что это редкостный Тейнопалпус Империалис. Но я ошибся и был разочарован. Тейнопалпусов же не встречалось нигде, хотя я искал их повсюду. Места, где мы остановились, поражали красотой. Это словно была воистину господняя обитель: скалы, водопады, влажная яркая зелень лугов, цветы, совершенно кристальный воздух и небо, в котором, казалось, вот-вот увидишь парящего ангела, — все было великолепно, господа. Но дышать с непривычки было уже тяжело — сказывалась высота, особенно, когда погнавшись за какой-нибудь яркой бабочкой, ты чувствуешь вдруг звон в ушах и головокружение, а грудь, словно разрываясь, ищет воздух. Один раз я даже свалился, тело отяжелело. Но все-таки и на этой высоте постепенно адаптируешься, грудь начинает дышать легче и появляется чувство здоровья, чистоты и какой-то пранической, что ли, силы! Может быть, высоту, на которой ты находишься, постоянно и невольно сопоставляешь с еще большей и безмерной уже высотой вздымающихся в неприступном отдалении ледяных вершин. К вечеру здесь быстро холодеет. Солнце исчезает за горами. Закаты необыкновенны — все оттенки розовых, красных, сиреневых и фиолетовых полос. Звезды вспыхивают мгновенно, и расположение их непривычно для северянина. А ночи холодны и полны звуков, совершенно неведомых и непонятных. Слышны завывания волков, рев-мычание яков, какие-то свистящие и шипящие звуки, может быть, их издают птицы. Утром опять просыпаешься от гомона птиц, но прохлада стоит долго, и пока не обсохнет роса, бабочки почти не летают. Они начинают летать ближе к полудню, а в пасмурные дни не показываются. Аполлоны же летают только в самые жаркие часы полудня. Солнце здесь безжалостно, и мы обгорели на нем немилосердно.

И все-таки, господа, я нашел тейнопалпусов, когда стал охотиться за бабочками не на лугах, а в сосновых перелесках. Я обратил внимание на крупных темных бабочек, круживших над вершинами сосен или стремительно несущихся словно бы по ветру, Они не снижались и не опускались к земле. Но, зная повадки парусников, я подозревал, что на водопой бабочки все-таки спускаются после полудня и ближе к вечеру. Так оно и оказалось! Возле одного из ручьев, бегущего в каменных плитах, я обнаружил ровное местечко, усыпанное мелкой шоколадного цвета галькой. Отмель хорошо пригревало, и здесь я поймал первого спустившегося с вершин тейнопалпуса. Этому экземпляру я был рад, как младенец новой игрушке. Я любовался им. Он был рыжевато-коричневый и расписан яркими желтыми мазками. Следом за самцом на водопой прилетела самка. Она была совсем другой тональности, много крупнее, и ее серо-коричневые крылья отливали серебром. Ее нижние крылья имели по пять хвостиков. Она была осторожна, и я еле дождался, когда она сядет на песок у ручья. Я подкрался со всеми предосторожностями и накрыл ее. Тут, у ручья на песке, мне каждый день попадали тейнопалпусы, но главным образом самцы, ибо самок я поймал всего трех, и одна из них в той коробке.

Поскольку коробки остались в кабинете Рассела, мы лишь снова представили, как сияла и переливалась словно бы присыпанная серебристо-золотым тальком бабочка, казавшаяся выточенной из агата или нефрита. Самец много проигрывал самке по красоте.